Порт - Борис Блинов

Но те — понятно, не задаром трудились. А этот Егоров? Зачем живет? Зачем работает? Неглупый, должно быть, мужик. Как он понять не может, что жить так нельзя? Сесть бы с ним, потолковать, разъяснить что к чему. Ясный и справедливый смысл жизни не вызывал у Гаврилова сомнений, и потому Егоров, выпадающий из этого смысла, вызывал у Гаврилова интерес. Никак он в толк не мог взять, что это за фрукт такой, который свое ненормальное положение считает нормальным и честным…

Ветер хозяйничал на свалке, подваливал снегу, покрывал саваном ничейное добро. Гаврилов наткнулся на свои почти занесенные следы и понял, что Ольга потеряла дорогу.

«Кругами ходит, как в лесу, — с беспокойством подумал он. — Расспросить бы о приметах, подсказать. Есть же у нее какие-то ориентиры». А глаз у него зорче, нервы крепче, помог бы.

Гаврилов сейчас не испытывал к Ольге неприязни. Она была для него товарищем, с которым он делает одно дело. Хоть с разных сторон к нему идут, но дело-то общее, нужное и справедливое.

По тому, как резко меняла она направления, металась по свалке, Гаврилов понял, что она уже собой не владеет.

«Не паникуй, задержись, припомни!» — мысленно увещевал он, встревоженный неожиданным осложнением.

Ольга словно услышала его, остановилась перед мощной, вросшей в землю станиной и, обхватив ладонями голову, застыла в странной позе. Ветер трепал, лохматил ее волосы, бил в обращенное к небу лицо.

Что она делает? Молится, плачет или в уме повредилась?

Он хотел подойти к ней, но чувствовал, что не может двинуться с места. Странное оцепенение овладело им. Он на миг забыл, кто он, что он, словно не было его прошлой жизни, близких желаний, естественных мыслей, привычных забот. Перед ним разбушевавшаяся стихия, красота женского, устремленного вверх лица и груды исковерканного металла. Будто иная, неизведанная жизнь на миг коснулась его сознания, и жизнь эта была огромна.

Он стоял оглушенный, взволнованный и не мог оторвать глаз.

Ольга опустила руки, словно оперлась о ветер, и стала плавно удаляться.

«Что же это я? Ведь она пропасть может!» — опомнился Гаврилов, увидев, как исчезает среди завалов ее силуэт.

Он догнал Ольгу у перевернутой шлюпки и увидел вырытый лаз.

«Вот и добрались. Конец», — подумал он, но, странно, не почувствовал облегчения.

Вход лаза плотно прикрывала холстина, подбитая снаружи снегом. Следов не было видно.

«Да там ли он?» — усомнился Гаврилов и тут ощутил слабый запах дыма.

Ольга перчаткой счищала с днища налипший снег и не решалась войти. Он тоже медлил, чувствуя, что не вправе ее опередить. Подошел к ней почти вплотную и, сам невидимый, смотрел, не отрываясь, на ее светлеющее лицо.

«Давай вперед, последний шаг остался», — мысленно поторапливал Гаврилов. Он никогда не думал, что шаг этот будет таким замедленным..

Ветер неожиданно стих. Снег продолжал падать крупными хлопьями, но сквозь подвижную завесу уже проступала даль. Циклон, трое суток бушевавший на побережье, сместил свой край к югу.

— Тихо как, — неожиданно для себя произнес Гаврилов.

— Да, тихо, — не вздрогнув, не удивившись, ответила Ольга, будто знала, что он рядом.

1984 г.

СБОЙ

1

Новый пароход Ярцеву понравился, хотя слово «новый» не совсем подходило к этому судну. Сам пароход был в работе пять лет, а Ярцев на флоте — почти в три раза больше, и на подобных судах работал, да и на этом как-то на стоянке. Может, и не очень близкое это было знакомство, но достаточное для того, чтобы даже в первый день не чувствовать себя на судне чужим.

Почти одновременно с ним на судне появились две приятельницы: Наталья Рыжова, с которой Ярцев до этого ходил на «Куинджи», и уборщица (она же — кастелянша по совместительству) Красильникова. Давно уже он не придавал понятию «уборщица» того значения, с которым оно связано на берегу. Судовой персонал — девушки броские, интересные, держатся с достоинством и специальности у них самые разнообразные. На судне можно встретить и агронома с высшим образованием, и воспитательницу детского сада или секретаря-машинистку. И хоть женщин с образованием берут в море неохотно, есть, кажется, в кадрах такая установка, они, народ энергичный, все-таки преодолевают препятствия.

По-разному женщины приходят в море, и совсем необязательно, чтобы причиной этому было береговое безденежье. Наверное, нигде нет такой возможности, как здесь, и себя показать и мир посмотреть. И себя показывают, и мир смотрят, а потом… Все-таки легче в море попасть, чем с ним расстаться.

Новая уборщица, девочка яркая, голосистая, всю стоянку была не то чтобы с похмелья, но со следами бессонных ночных авралов, от которых у нее на лице оставалось какое-то страстное, голодное выражение. Обычно, широко распахнув двери, она швыряла под умывальник ведро, швабру и, недобро оглядев владельца каюты, удалялась. Если через пару минут она снова заставала его в каюте, она напористым высоким голосом обрушивала на него целый поток слов, из которых далеко не все были печатными. Причем совершенно не считаясь с тем, молодые ли ребята, которые не дают ей прохода в коридоре, или зрелый комсостав.

Так же и к Ярцеву она ворвалась и нахально заявила: «Выметайтесь отсюда!» Когда он от неожиданности спросил «Куда?», она внятно и серьезно направила его по отдаленному адресу. Он попытался ее выгнать, сказал, что приборку сделает сам. Но она и не подумала выходить. Раздвинув шторки кровати, стала сгребать постельное белье и громко, так, что ребята слышали в коридоре, объяснила свои действия: «Нужны мне ваши… простыни! Сегодня — банный день!»

Ярцев, обалдев от ее нахальства, вышел из каюты и после долгое время даже здороваться с ней не мог. Здороваться не мог, но все же она попадала в поле его зрения и гортанный ее голос часто резал ему слух.

За двенадцать лет работы на флоте не доводилось ему встречать таких злых и нахальных девиц. Конечно, ангела в женском обличье здесь тоже не часто встретишь, но все же, как считал Ярцев, судовым женщинам больше свойственна доброта, естественность, душевность какая-то чисто русская, которая теперь только в селах да деревнях осталась, так почему-то ему казалось.

Образцом такой женщины Ярцев считал Наталью Рыжову, которая, не в пример Красильниковой, лет десять уже ходила в море. Часто, откормив команду ужином, она забегала к Ярцеву в каюту, и они целый вечер могли проболтать, вспоминая общих знакомых и добрые прежние времена.

Судовой персонал находился в ведении старпома, Альберта Петровича. Наталья помнила его еще зеленым четвертым штурманом, который оказывал ей знаки внимания в самом начале своей морской карьеры. Тогда она никак на это внимание не ответила, и он до сих пор не может ей этого простить — так Наталья объясняла возникшую между ними неприязнь. Она упорно называла его Турнепсом в память о какой-то истории, происшедшей с ним в те давние времена.

«Если бы я знала, что он на судне, ни в жизнь бы сюда не пошла. С ним по-нормальному ни одна женщина не сработается».

«Даже Красильникова?» — спросил Ярцев, который заметил, как внимателен и мягок бывает с ней старпом.

«Ну, Полина — девочка с прицелом. Она из него веревки вьет. Эти новые девочки умеют себя поставить».

Ярцев из опыта знал, как любят судовые женщины все служебные неурядицы сводить к взаимоотношениям личным, поэтому не очень-то ей верил, но однажды, еще на стоянке, Ярцев видел, как старпом отчитывал в коридоре юную скандалистку. Она выслушала его, смущая пристальным взглядом, потом повернулась и, не говоря ни слова, прошлась перед ним какой-то особой балетной походкой, по-лебяжьи выгибая стопу и плавно покачивая бедрами. Старпом, готовый к сокрушительному отпору, только рот раскрыл от удивления и больше всю стоянку к ней не подходил.

Рейс начался спокойно, как обычно и начинаются рейсы в тихую погоду. Команда отдыхала от берега.

Тихо в коридорах, не хлопают двери помещений, из кают не звучит магнитофонная музыка. Только в пересменку вахт слышны на трапах тяжелые шаги, глухие, короткие реплики и протяжные вздохи. Пустует кают-компания. «Шоколадница» Лиотара застыла с чашкой в руках, и если внимательно на нее посмотреть, то в ее волооком взоре можно прочесть недоумение: «Кому же ее отдать, эту чашку?» А с противоположной стороны, вечно женственная, ей улыбается ренуаровская Жанна Самари, которой ничего не надо объяснять.

Из всей команды, наверное, один дед, Василий Кириллович Саянов, был на ногах с утра до вечера, бродил по судну, как привидение, или, опустившись в машину, ощупывал, осматривал механизмы, вызывая этим ворчание вахтенных механиков.

Мимо Рыбачьего, Норд-Капа, вдоль берегов Норвегии идет пароход будто сам по себе. А машинный телеграф, застывший в положении «полный вперед», кажется, навечно определил число оборотов главной машины, которая гудит где-то внизу, наполняя судно частой и мелкой дрожью.