Порт - Борис Блинов

Зинаида ей все объясняла, делилась секретом успеха.

— Тоже мне, принцесса, убудет от тебя, что ли? — внушала она. — Им ведь свое надо. Они живые, особливо с моря которые. Бери в руки, коль сами идут, а дальше уж дело хозяйское.

Ольга понимала, о чем она говорит, но преодолеть себя не могла. Пробовала дома книжки читать, но одиночество тяготило ее, все казалось, что жизнь там, где шумно и весело. Поэтому, превозмогая себя, она все же шла с девчонками, испытывая стыд и унижение, которыми платить приходилось за видимость веселья и людскую общность.

Жила она к тому времени уже в достатке. Но в душе была пустота, которая постоянно тяготила, и Ольга наполняла ее тем, что находилось рядом: танцы, кино, прилипчивый Карпов. Пустота не исчезала, но уже не так давала себя знать, и жить с ней можно было не хуже, чем другие живут.

Когда Веня бочком, робко вошел в цех и встал у конвейера, она заметила, какой он скромный, стеснительный, голубоглазый.

«Вот с таким можно танцевать, не напрягая рук», — подумала она, глядя, как он краснел от шуток, градом сыпавшихся на него, и от смущения втягивал голову в плечи.

Потом она поняла, для кого предназначалась ее жизнь. Это не так просто — чтобы быть с ним! Не стало свободного времени, не было одиночества и тягостных вечеров. Думать о нем, заботиться, встречаться и знать, что она тоже ему нужна, А он ей — дороже жизни.

Но время шло. Подруги выходили замуж и оставляли девичий приют, который в мыслях для всех был обителью временной, и пройти его надо было так же, как чистилище, чтобы потом семейно и счастливо поселиться в собственном гнездышке, имя которому — рай.

Ольга встречалась с Веней в землянке, которую никто на свете не знал, иногда по отдельности они приходили на «Пикшу», где добрый «крестный» давал им приют; воровато оглядываясь, она приходила на свалку, принося в сетке бутерброды и термос с горячим чаем, — все это было не в тягость, особенно поначалу. Но перспектива желанной райской жизни удалялась за горизонт.

Ольга все про Веню знала и, сочувствуя ему, часто плакала. Она уговаривала его начать новую жизнь, быть как все: детей иметь, жилье, работу. Ее не пугало, что для этого он должен пройти через наказание, — ждать его она готова была хоть десять лет. А люди знающие, с которыми она советовалась, вовсе не так пессимистически оценивали его положение. Нет, он не соглашался. Он говорил ей про какой-то смысл, понять который она не хотела и принять не могла.

«Семья, дети — это еще не все», — говорил он, не пытаясь ее убедить, потому что понял: у нее был свой смысл.

«А наша любовь? — повторяла она. — Неужели ради нее ты не можешь…»

«На свете есть не только наша любовь», — отвечал он.

А она снова за свое: «Нет ничего другого. Только ты и я, и мы любим друг друга».

«Есть, — упрямо повторял Веня. — Ради этого мы живем».

Она снова его не понимала и спрашивала, глотая слезы: «А мне-то как быть? На что надеяться?»

Он молчал, гладил ее волосы, целовал глаза, и она поняла, что жизни с Веней не будет.

Исстрадавшийся Карпов сделал ей предложение. Не такой уж он старый был, всего семь лет у них разница, самостоятельный, непьющий, ее любит. Девчонки давно уже уговаривали оставить бесперспективного Веню и обратить внимание на Карпова.

Оля думала-подумала, а потом все же решилась. Распрощалась со своим Веней, поплакала, погоревала и зажила семейной жизнью.

Карпов неплохим мужем оказался. Отгуляв свое, был ей верен, прежним не попрекал и зарабатывал неплохо. Скоро у них родился сын. Ольге очень хотелось назвать его Вениамином, но, подумав, что Карпову это будет неприятно, назвала его Гошей, Георгием то есть.

О Вене она вспоминала иногда — тепло, чисто и без грусти. Для грусти уже места не оставалось, потому что семейная жизнь — это не только райские кущи, это еще и работа.

А девчонки в цехе — уговаривать-то они уговаривали, а как сложилось у них все с Карповым, сладилось, стали на нее злиться, слухи разные распускать. Ближайшая подруга Зинаида прозвище ей придумала: «бичевская невеста». Трудно стало работать и Карпова жалко: ему-то за что страдать? Узнала она про набор в милицию, проучилась три месяца и встала в воротах с одной лычкой на погоне. А что, работа легче, деньги те же, если не больше, а имени никто не треплет.

Про Веню иногда доходили до нее слухи. Знала, что жив-здоров, проверки в порту его обходят. Сам он на глаза ей не попадался, и она его тоже не искала — зачем старое ворошить? Только иногда увидит вдруг похожую фигуру — и екнет у нее сердце, забьется часто, и вспомнит она себя юную, глупую, счастливую, как пробирается с бутербродами к заветной землянке, торопится, бежит, и Веня, робкий, влюбленный, ждет ее у порога. И кажется, сон ей приснился, далекий, сказочный сон о жизни, которой никогда не было.

6

Он снова был один посреди огромного порта. Снежный заряд прошел. На заливе проступили огни. Маяк у Абрам-мыса подмигивал ему ярким глазом, словно призывал не принимать всерьез мелкие житейские неприятности. Каждый огонек был домом, внутри которого собирались люди, отделенные от него его временным неустройством. Завтра-послезавтра они снова станут своими, будут радушно встречать его, зазывать в гости. А пока он чужой для них. Человек под подозрением, и лучше с ним не связываться. Конечно, не все они готовы его заложить, но ему тоже нечего их провоцировать, будоражить покой и вносить разброд в их совесть. Если взялся сам нести крест, зачем же перекладывать груз на чужие плечи? Чем они виноваты? Они на своих местах, а положение это предписывает выполнять свои обязанности. Для них ведь неразрывно должно быть — место и совесть. А поэтому нечего ему шастать по порту в поисках «Пикши» либо другого какого пристанища, а забираться надо в свою берлогу и терпеливо ждать хорошей погоды.

Веня не стал торопиться. Негоже суетиться «капитану порта» и терять свое достоинство. Недавняя физическая немощь не очень ему докучала, голова еще немного болела, но тяжесть из тела ушла, сухая легкая телогрейка хорошо сохраняла тепло, голода не было. Что еще надо? Можно и пройтись не спеша, поглядеть на жизнь-то родимую.

Рейдовые катера мирно покачивались на стоянке, терлись бортами, поскрипывали резиной кранцев. Третьим корпусом «Волна» стояла. В белой, недавно покрашенной рубке горел свет. Снаружи все суда размеры свои применьшают, не скажешь, что внутри и машинное отделение помещается, и два салона для пассажиров, и камбуз, и каюты для команды, в которых хорошо можно разместиться на диванчике и спокойно кимарить.

Так и делает, наверное, Ерофеич, причальный матрос, добрый его приятель. Не свиделся с ним Веня после отхода «Пикши». А надо бы. Как там жизнь в дальнейшем распорядится? Зайти, поздороваться, а может, и попрощаться — на всякий случай. Хороший он мужик, душевный, да шибко невезучий. На старом еще «Персее» попал в аварию, ногу ему придавило, с тех пор и устроился здесь. И дома непорядок, жена зашибает крепко, а сынишка болен, сухие ноги у него после полиомиелита.

Последний раз он встретил Ерофеича дней десять назад, стояли, разговаривали на причале, а тут «Волна» подошла, привезла команду с «Рубенса» — одного из тех больших пароходов, что ремонтируются в Голландии. Вещичек-то у них было — ого сколько! Одних картонных коробок на каждого штук по десять. Специальный автобус им под вещи выделили. Жены их с букетами на пирсе стояли, нарядные, душистые, сами как букет цветов. «Волна» причалила, и их благоверные по трапику — свежие, загорелые, сильные, сверкают глянцем обуви и заграничных этикеток. Объятия, поцелуи, улыбки. А потом вещички свои стали в автобус перетаскивать, и Ерофеич уж больно хватко им помогать бросился, аж взопрел бедолага. Веня, жалея Ерофеича, тоже подключился. Полчаса, наверное, так работали. А потом Веня слышит, как Ерофеич просит, сморщившись, как от зубной боли:

— Слышь, товарищ, у тебя нет резинки жевательной?

А товарищ этот, плотный и радостный, с женой разговаривал, поглядел на Ерофеича, как на стенку, и обронил:

— Стыдно, дядя, побираться.

И жена его накрашенную мордочку скривила и в букет цветов окунула.

Ерофеич похромал к кому-то другому и снова попросил, да, видно, опять отказ получил, потому что встал в сторонке, сгорбившись, отставив хромую ногу, и лицо у него такое было — не приведи господи. Что уж тут считаться, понял Веня, раз нужна ему эта треклятая жова, выбрал лицо понадежней и тоже попросил. Большое дело — резинка, а нелегко было просить, и, видно, лицо у него в этот момент было нехорошее, потому что морячок сунул ему без слов початую пачку и, словно сторонясь, быстро в автобус заскочил…

Не рискнул Веня на «Волну» подниматься. Погода снова стала портиться. Ветер погнал по заливу пенные гребешки, пришвартовывал их к берегу один за другим.