Дама и единорог - Трейси Шевалье

Жак Буйвол пропустил мое замечание мимо ушей.

— Отдадите за меня дочь — получите синюю шерсть, — произнес он в тот самый миг, когда Мадлен вынесла в сад пирог и нож.

Она сжала губы, стараясь не дышать вонью, но при словах Жака Буйвола раскрыла от удивления рот и фыркнула. Я сдвинула брови и неодобрительно покачала головой, наблюдая, как она шваркнула пирог и припустила обратно в дом.

— Мы с Кристиной должны все взвесить, — ответил Жорж. — Завтра дадим ответ.

— Вот и прекрасно, — обрадовался Жак. Он взял нож и отрезал себе здоровенный кусок пирога. — Отдаете дочь — получаете шерсть. И не пытайтесь искать других красильщиков, они все моя родня — двоюродные братья.

Жорж собрался было отрезать себе пирога, но вдруг рука его замерла и нож повис в воздухе. Я прикрыла глаза, дабы не видеть его разгневанного лица. А когда их опять открыла, нож вертикально торчал из пирога.

— Ладно, мне надо работать, — произнес Жорж, поднимаясь. — До завтра.

Жак Буйвол сунул пирог себе в рот. Казалось, уход Жоржа ничуть его не обидел.

Я тоже ретировалась: надо было срочно переговорить с Мадлен. Служанку я отыскала на кухне, где она склонилась над горшком, к днищу которого пристала подгоревшая чечевица. Лицо ее раскраснелось от жара, пышущего из очага.

— Алиеноре ни слова, — шепнула я. — Чем позже до нее дойдет новость, тем лучше. И потом, ничего еще толком не решено.

Мадлен подняла на меня глаза, заправила выбившуюся прядь за ухо и опять принялась скрести горшок.

Жак откланялся только после того, как проглотил добрые полпирога. Я к еде даже не прикоснулась: у меня пропал аппетит.

Алиенора не проронила ни слова, когда я привела ее от соседей, прямиком двинулась в сад и стала собирать горох. Тем проще — все равно я понятия не имела, что ей сказать.

Попозже она вызвалась отнести булочнице горох. Как только она удалилась, я потащила Жоржа в самый дальний угол сада, к решетке, увитой розами, с расчетом, что здесь нас точно никто не услышит. Мы миновали Никола с Филиппом, которые стояли рядышком и рисовали: Никола — руки дамы, а Филипп — льва.

— Что будем делать? — спросила я.

Жорж впился глазами в розовые бутоны, точно это они, а не я были его собеседниками.

— Alors?

— Придется соглашаться, — вздохнул Жорж.

— Ты что, запамятовал, как шутил, что она помрет от вони?

— Тогда я не подозревал, что выйдет такая незадача с синим. Если мы в ближайшее время не получим синей шерсти, мы не уложимся в срок и Леон нас оштрафует. Жак это знает. Он держит меня за яйца.

Мне вспомнилось, как Алиенора дрожала в Нотр-Дам де ля Шапель.

— Она его на дух не переносит.

— Кристина, никто другой к Алиеноре не посватается. Ей еще повезло. Жак за ней приглядит. Не такой уж он дурной человек, а что касается запаха — со временем она привыкнет. По мнению некоторых, у нас дома воняет шерстью, а мы этого даже не замечаем.

— У нее более тонкое обоняние, чем у нас.

Жорж пожал плечами.

— Жак будет ее бить.

— Не будет, если она не станет перечить.

Я всхлипнула.

— Ну, Кристина, ты ведь разумная женщина. Даже разумнее меня.

В памяти у меня нарисовалось, как Жак Буйвол вгрызается в пирог, вспомнилась его угроза пустить по ветру мастерскую Жоржа. Как Жорж может доверить родную дочь такому человеку? Но в глубине души я сознавала, что мне особенно нечего сказать. Я знала своего мужа, а он уже принял решение.

— Нельзя ее отпускать, — продолжала я тем не менее. — Кто зашьет зазоры на коврах? И потом, я ничего не подготовила ей в приданое.

— Никто и не ведет речь про сейчас. Вот закончим ковры хотя бы на две трети — тогда дело другое. С последними двумя, надеюсь, ты справишься самостоятельно. Думаю, она сможет перебраться к Жаку Буйволу к концу будущего года, до Рождества.

Мы стояли молча и смотрели на розы, обвивающие прутья решетки. На одном цветке сидела пчела, то погружая хоботок в сладкую сердцевину, то выдергивая его оттуда.

— Она ничего не должна знать, — произнесла я наконец. — Ты объяснишь Жаку, что ему не позволено разгуливать по городу и похваляться будущей женой. Одно его слово на эту тему — и помолвка расторгается.

Жорж кивнул.

Быть может, с моей стороны это жестоко. Быть может, порядочнее открыться Алиеноре прямо сейчас. А что потом? На протяжении полутора лет видеть ее несчастное лицо, чувствовать, как она терзается в преддверии ужасной минуты? Я этого просто не переживу. Чем позже она узнает, какая доля ей уготована, тем лучше — для всех нас.

Мы побрели по саду Алиеноры обратно в дом — мимо ярких цветов, вьющегося гороха, аккуратных грядок с салатом-латуком, тимьяном, розмарином, лавандой, тмином и мелиссой. «Кто будет ухаживать за этим хозяйством, когда ее не будет?» — подумалось мне.

— Филипп, прервись ненадолго, надо перевести эскиз на основу, — бросил Жорж, шагавший впереди меня. Он встал возле «Слуха». — И помоги затащить картон в дом, если он подсох. Жорж, Люк! — кликнул он.

По его голосу, который звучал сурово и отрывисто, я поняла, что наш разговор исчерпан.

Филипп сунул кисть в горшок с водой. Из мастерской выскочили мальчики. Жорж-младший вскарабкался на лестницу, чтобы открепить картон. Затем, взяв его за уголки, они понесли холст в мастерскую.

Без картона сад внезапно опустел. Мы с Никола остались одни. Он дорисовывал гвоздику, которую держала дама, стоя ко мне спиной и не оборачиваясь. Я приметила, что из левой его руки тоже торчит гвоздика. Непохоже на Никола. Обыкновенно он не упускает случая поболтать с женщиной наедине, пусть даже та в летах и замужем.

Он держал спину и голову очень прямо, точно у него одеревенел позвоночник. Злится, поняла я, слегка пораскинув мозгами. Я уставилась на его пальцы и белую гвоздику, зажатую в них. У Алиеноры гвоздики росли по соседству с розами. Скорее всего, он ходил сорвать цветок и слышал, как мы с Жоржем шушукались в глубине сада.

— Не думай, что мы дурные люди, — мягко обратилась я к его спине. — Это для ее же блага.

Никола ответил не сразу. Его кисть замерла, не достигнув холста. Он больше не рисовал. Рука застыла в воздухе.

— Что-то мне поднадоел Брюссель. Уж больно тоскливые у вас обычаи. Пожалуй, пора трогаться в путь-дорогу.

Он бросил взгляд на гвоздику, затем отшвырнул ее прочь и раздавил ногой.

В этот день он писал допоздна. Летом светло до самой вечерни.

ЧАСТЬ 3 ПАРИЖ И ШЕЛЬ

Пасхальная неделя, 1491 год

НИКОЛА НЕВИННЫЙ

Вот уж не предполагал, что опять увижу свои эскизы и сотканные по ним ковры. Миниатюры, гербовые щиты или витражи остаются у меня перед глазами, только пока я корплю над ними. Дальнейшее меня не касается. Как только поступает новый заказ, я и думать забываю о прошлых работах. С женщинами то же самое: поразвлечешься с одной, потом, глядишь, другая появилась. Не люблю оглядываться назад.

Тут, пожалуй, я лукавлю. Об одной женщине я думаю постоянно, хоть между нами ничего такого и не было.

Брюссельские ковры тоже довольно долго не шли у меня из головы. О них напоминали самые неожиданные вещи: букетик фиалок на одном из лотков, что вытянулись вдоль улицы Сен-Дени, запах сливового торта, вдруг долетевший до меня из распахнутого окна, пение монахов в соборе Парижской Богоматери, чеснок, плавающий в миске с тушеной говядиной. Один раз я был с женщиной, и вдруг ни с того ни с сего мне подумалось: не слишком ли львы на «Осязании» смахивают на собак? Естественно, мое хозяйство тут же сморщилось, точно увядший салат.

Как правило, я быстро забываю свои работы, а вот картоны помню отлично. Особенно кое-какие детали: платье служанки с ниспадающими оранжевыми рукавами, обезьянку, теребящую цепочку на шее, взметнувшееся точно от дуновения ветра головное покрывало, черноту в зеркале, обступающую отражение единорога.

И все-таки я трудился не зря. Леон-старик теперь относится ко мне с почтением, почти как к равному. На хлеб я по-прежнему зарабатываю миниатюрами, но с недавних пор через старого торговца ко мне стали обращаться знатные семьи, желающие обзавестись коврами. Эскизы Леон под неким вымышленным предлогом оставил. Он показывал их всяким знатным сеньорам, те рассказывали другим сеньорам, и в итоге кто-нибудь соблазнялся и делал заказ. Рисовал я и охоту на единорогов, и одиночных зверей в лесу, бывали и сцены с дамами, но я тщательно следил за тем, чтобы новые дамы отличались от тех, что были на шпалерах Ле Виста.

— Видишь, какой успех! — ликовал Леон. — То ли еще будет, когда люди попадут в дом Ле Виста и увидят там настоящие ковры в большом зале. Тебя обеспечат работой до гробовой доски.

«А тебя — деньжатами», — подумалось мне. Но все равно я был счастлив: если дело так пойдет, отпадет нужда малевать гербы и разрисовывать повозки.