Ловля форели в Америке. Месть лужайки - Ричард Бротиган

Следующие несколько дней я цинично охотился за макулатурой, и мне повезло: у кого-то в подвале оказалась средней величины кипа журналов "Колльерс". Ее хватило на капральские нашивки, тоже немедленно попавшие под носки, к лычкам рядового.

Те из мальчишек, кто носил лучшую одежду, имел много карманных денег и каждый день обедал горячим, были уже генералами. Они знали, где есть много журналов, а у их родителей были машины. Они по-военному вышагивали на школьной площадке и по дороге домой.

Вскоре после этого — примерно, на следующий день — я положил конец своей славной военной карьере и вступил в макулатурные тени Америки, где уже не бывает иллюзий, а облом — это неоплаченный чек, двойка в дневнике, письмо, которым заканчивается любовь, и еще слова, что ранят людей, когда те их читают.

Бумажная пыль

Сегодня вечером меня слегка гнетут чувства, для которых нет слов, и события, которые следует объяснять скорее в измерениях бумажной пыли, а не слов.

Я обследовал полуошметки своего детства. Куски далекой жизни без формы и смысла. То, что просто случилось, — как бумажная пыль.

Полная история Германии и Японии

Несколько лет назад (во Вторую мировую войну) я жил в мотеле по соседству со складом "Свифта"[38] — красивое слово для обозначения скотобойни.

Там убивали свиней, час за часом, день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем, весна оборачивалась летом, а лето — осенью, им резали глотки, а потом следовала пронзительная жалоба, будто в мусорном баке включили оперную пластинку.

Почему-то я думал, что убийства всех этих свиней как-то связаны с победой в войне. Видимо, потому, что с ней тогда все было связано.

Первую неделю или две жизни в мотеле меня это страшно нервировало. Все эти вопли трудно было выносить, но потом я к ним привык, и они стали такими же, как любой другой звук: пение птицы на дереве, дневной свисток, радио, проезжающие мимо грузовики, человеческие голоса или когда зовут на обед…

— После обеда поиграешь!

Когда свиньи не визжали, тишина звучала так, будто сломался механизм.

Аукцион

То был дождливый аукцион на Тихоокеанском Северо-западе: дети носятся, суют повсюду нос, фермерских жен интересуют ящики с использованными стеклянными банками, ношеные платья, может, какая-нибудь мебель в дом, а мужчин — седла, инвентарь и скот.

Аукцион проводился в чем-то похожем на склад или амбар, и в субботний день повсюду разливалось подержанное волнение. Он пах, как вся история Америки сразу.

Аукционист продавал все так быстро, что можно было купить хлам, который не станут продавать аж до будущего года. У него были вставные зубы — трещали так, будто в челюстях скелета завелись сверчки.

Каждый раз, когда на торги выставлялась коробка старых игрушек, дети всю душу выматывали родителям, пока те не начинали грозить ремнем, если дети не заткнутся: "Кончай меня дергать, или неделю сидеть не сможешь".

Коровы и овцы, лошади и кролики дожидаются новых владельцев, а какой-нибудь фермер, сморкаясь, мрачно разглядывает каких-нибудь цыплят.

В дождливый зимний день было отлично, потому что над аукционом была жестяная крыша, и под ней возникало ощущение чудесной влажной близости ко всему, что находилось внутри.

В старинном ящике из пыльного стекла и длинных желтых реек, похожих на усы первопроходца, лежали коробки черствых шоколадных батончиков. Пятьдесят центов за коробку — они и впрямь были очень черствые, но по какой-то детской причине я любил их грызть и всегда старался раздобыть четвертачок или найти того, кто вошел бы со мной в долю на всю коробку, и дюжину черствых конфет я получил лишь в 1947 году.

Броневик

Посвящается Дженис

Я жил в комнате, где имелись кровать и телефон. И всё. Однажды утром я лежал на кровати, и телефон зазвонил. Шторы были задернуты, снаружи шел дождь. Еще стояла темень.

— Алло? — сказал я.

— Кто изобрел револьвер? — спросил мужской голос.

Не успел я положить трубку, как мой собственный голос выскочил из меня, как анархист, и произнес:

— Сэмюэл Кольт.[39]

— Вы только что выиграли корд дров,[40] — сказал мужчина.

— Вы кто? — спросил я.

— Это викторина, — ответил он. — И вы только что выиграли корд дров.

— У меня нет печки, — сказал я. — Я снимаю комнату. Здесь нет отопления.

— А нужно ли вам что-нибудь еще, кроме корда дров? — спросил он.

— Ага. Авторучка.

— Хорошо, мы вас вышлем. Диктуйте адрес.

Я дал ему адрес, а потом спросил, кто финансирует викторину.

— Это не важно, — ответил он. — Авторучка будет у вас в почтовом ящике завтра утром. А, да, вот еще что — какой цвет вы предпочитаете? Чуть не забыл.

— Синий будет в самый раз.

— Синие у нас кончились. Может, какой-нибудь другой? Зеленый? У нас много зеленых авторучек.

— Ладно, тогда зеленую.

— Она будет у вас в почтовом ящике завтра утром, — сказал он.

Не было. Она так никогда и не пришла.

Единственное, что я выиграл в жизни и действительно получил приз, — это броневик. Когда я был маленьким, я доставлял газеты по маршруту, который тянулся на много-много миль по самой крутой и ухабистой части города.

Приходилось скатываться на велике с горки, по обеим сторонам дороги тянулись травяные поля, а в конце — старый сливовый сад. Часть деревьев срубили и построили четыре новых дома.

Перед одним стоял бронеавтомобиль. Городишко у нас был маленький, и водитель каждый день после работы забирал его с собой. И оставлял на ночь перед домом.

Я проезжал мимо, еще не было шести, и в домах все спали. Если в такую рань было светло, я видел бронеавтомобиль примерно за четверть мили.

Мне броневик нравился. Я слезал с велосипеда, подходил к нему, рассматривал, постукивал по тяжелому металлу, заглядывал в пуленепробиваемые окна, пинал покрышки.

Поскольку утром все спали, а я там был один, то через некоторое время я его присвоил и обращался с ним соответственно.

Однажды утром я влез в бронеавтомобиль и развез на нем остаток газет. Странное это было зрелище: мальчишка развозит газеты на броневике.

Мне понравилось, и я стал проделывать это регулярно.

— Смотрите, пацан на броневике развозит газеты, — говорили ранние пташки. — Да, у него не все дома.

А больше я никогда ничего не выигрывал.

Литературная жизнь в Калифорнии/1964

1

Вчера вечером я сидел в баре и беседовал с другом, который время от времени оборачивался от стойки и глядел на свою жену. Они не жили вместе уже два года: безнадега.

Она активно подбивала клинья к какому-то мужику. На взгляд со стороны, им было очень весело.

Друг развернулся ко мне и спросил о двух книжках моих стихов. Я не особо известный поэт, но иногда мне задают такие вопросы.

Он сказал, что раньше у него эти книжки были, а теперь нет. Куда-то задевались. Я сказал, что одна из них больше не переиздавалась, а другая спокойно продается в "Сити Лайтс".[41]

Он снова покосился на жену. Она смеялась какой-то шутке своего спутника, который выглядел очень довольным собой, ну и так далее.

— Мне надо кое в чем признаться, — сказал мой друг. — Помнишь, как-то раз я пришел вечером с работы, а вы с моей благоверной сидели на кухне и уговаривали бутылку сладкого вермута?

Я помнил этот вечер, хотя ничего тогда не произошло. Мы просто сидели на кухне, слушали пластинки и пили сладкий вермут. Может, таких, как мы, были тысячи по всей Америке.

— Так вот, когда ты ушел, я достал из шкафа эти две книжки, порвал в клочки и рассыпал по полу. Вся королевская конница, вся королевская рать не могли бы эти две книжки собрать.

— Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь, — сказал я.

— Чего? — спросил он.

Он был немного навеселе. На стойке перед ним стояли три пустых пивных бутылки с тщательно соскобленными этикетками.

— Я просто пишу стихи, — сказал я. — Разве сторож я страницам моим? Не могу же я всю жизнь их стеречь. Согласись, бред же.

Я тоже был немного навеселе.

— Все-таки, — сказал мой друг, — я хочу, чтобы они у меня были. Где бы их найти?

— Одна не переиздавалась уже пять лет. Вторая спокойно продается в "Сити Лайтс", — сказал я, лихорадочно прокручивая перед мысленным взором, что происходило на кухне после того, как я ушел в ночь, источая пары сладкого вермута.

Что он сказал ей, прежде чем снять книжки с полки и разорвать. Что сказала она, что сказал он, какая книжка пала первой, как он ее рвал. Ничего не сравнится с добрым выплеском здорового негодования — и ликвидацией последствий.

2

Год назад я заметил в "Сити Лайтс", как кто-то листает мою книжку стихов. Книжка ему нравилась, но в удовольствии отмечалась определенная нерешительность.