Последний довод побежденных - Сергей Лапшин

— Бог согласен со мной. Иначе бы меня поразила молния или у меня разорвалось бы сердце. Мало того, в противном случае, считая, что правда не на моей стороне, Господь бы просто не допустил того, что свершилось. Согласны, юноша?

Ланге поджал губы. Риторика, сплошная риторика… Убедить человека, давшего приказ на расстрел мирных жителей, в том, что он совершил преступление? Разве возможно такое в принципе…

— И даже если сейчас Господь найдет вину за мной, я готов платить. Если высшая справедливость существует, так я не стану противиться ей, — Вайзен, чувствуя свою победу, не скрывал торжества.

Ланге, твердо сжав зубы и играя желваками, молча смотрел на майора. Лейтенант понимал, что зря ввязался в спор и, закрыв рот, не желал больше его раскрывать. Любой аргумент, любой довод Вайзен обратит себе в пользу. Что толку от спора, который не послужит разрешению противоречий, а лишь углубит их! Вот если бы сейчас и в самом деле явились ангелы… Ланге скривил губы в саркастической усмешке и перевел взгляд на дверь.

День двадцать четвертый

Вместо ангела в помещение блиндажа, чуть пригнувшись, шагнул человек в скрадывающем фигуру одеянии. В пятнистом, камуфляжной расцветки, комбинезоне. Мгновенно оценив положение застывшего в горделивой позе со сложенными на груди руками майора, и растерянного Ланге, человек за какую-то секунду оказался рядом с лейтенантом.

— Ни звука, оба!

Одновременно с горячим дыханием в упор Ланге ощутил холодный ствол пистолета, упершегося ему в правую скулу. И в разы страшнее ощущения пистолета был взгляд человека. Пустой, с холодным, отстраненным интересом, он будто бы заглядывал внутрь Ланге, в саму его душу.

— Имя, фамилия, звание. Отвечай очень тихо.

— Олаф Ланге, лейтенант.

Человек кивнул, и тут же задал новый вопрос:

— Это кто?

— Эрих Вайзен, майор, мой командир.

Ланге мог поклясться, что, когда он произнес имя, в глазах человека, держащего пистолет у его лица, промелькнуло облегчение. Они будто бы утратили свою пустоту на мгновение, сменившуюся довольной уверенностью.

— Сколько его знаешь? Откуда он родом?

— Мы знакомы давно. Он был моим преподавателем в университете. Лет… лет десять, наверное. Да, десять лет. Родом из Дрездена. Преподавал в Маасдаме, где я и учился.

Человек замолчал на некоторое время. Несколько секунд он явно обдумывал сказанное и, будто приняв какое-то решение, слегка повернул голову, бросая в сторону приказание, которое Ланге не понял. Зато лейтенант в буквальном смысле вздрогнул в руках державшего его мужчины. Потому что приказание было отдано на русском:

— Цвет глаз, рост?

Лейтенант, испуганно скосив глаза, в секунду покрылся холодным потом. Только сейчас к нему пришло осознание того, что вопросы, на которые он отвечал исправно несколько секунд назад, были заданы на не совсем чистом и правильном немецком.

Их сравнительно небольшая комната в блиндаже, рассчитанная на комфортное проживание вдвоем, вместила, помимо них самих, сразу четырех одетых в комбинезоны диверсантов. Один, прихватив сзади за шею майора, удерживал его, заставляя приподниматься на цыпочки, второй сноровисто и быстро вязал руки Вайзена. Этот самый второй, остановившись на секунду и придерживая запястья майора, заглянул ему в лицо.

— Глаза серые. Рост в норме. Он.

— Документы. Личные и по фортификации. Покажи, где? — Снова обратил свое внимание на Ланге русский. Понуждая к более быстрому ответу, несильно ткнул пистолетом в щеку.

— На столе, в портфеле. Папка на столе, тоже. Папка с документами, личные документы в портфеле. И тетрадь. Тетрадь на столе.

Что его толкнуло сказать про дневник майора, Ланге ответить не мог. Отчего-то это казалось правильным. Лейтенанту было ясно, зачем пришли русские, и они имели полное право знать то, что их интересовало. Господь, судя по всему, признал Вайзена виновным.

— Не трогайте мальчика, — полузадушенно прошипел майор, — я — майор Вайзен, я вам нужен. Свяжите лейтенанта и оставьте до утра. Он ни в чем не виноват, уверяю вас. Я все расскажу, что вам нужно.

Ланге, совершенно не ожидавший этих слов, удивленно посмотрел на майора, которого все так же удерживали за горло. Реакция русских на это откровение, впрочем, была донельзя рациональной. Никто не ответил Вайзену, вместо того ему просто забили в рот заранее подготовленный кляп и зафиксировали его повязкой.

Мужчина, державший пистолет, вдруг сделал шаг назад, мягко убирая оружие в карман. Встретился глазами с по-прежнему удивленным Ланге, который свел на переносице брови в недоумении и едва заметно качнул головой.

В ту же секунду рот лейтенанта закрыла чья-то ладонь, кто-то сильно и резко прижался к его спине, и острая, раздирающая нутро боль пронзила тело. Ланге рванулся, однако выбраться из смертельных объятий ему было не суждено. Разведчик, взявший лейтенанта в захват, еще дважды ударил в спину, пробивая печень и сердце, дождался, пока немец прекратит сопротивляться, и аккуратно сел на корточки, опуская на пол подергивающееся в агонии тело. Деловито вытер нож о форму убитого, убрал его в ножны и легко поднялся на ноги. Взглянул совершенно серьезно на майора, лицо которого исказилось от ужаса, и холодно заметил на ломаном немецком:

— Вы все виноваты.

* * *

Терехов, методично просматривая бумаги на столе, часть складывал перед собой, часть безо всякой жалости отбрасывал в сторону. Не исключено, что при оценке полезности тех или иных документов Терехов ошибался. Все же сложно сделать заключение на основе страницы, которую наскоро пробежал глазами. Безусловно, были бы полезны абсолютно все данные, но, к сожалению, унести с собой разведчики способны были лишь малую часть.

Закончив с сортировкой за несколько минут, капитан кивнул на сложенные бумаги Дилярову, а сам обратился к немецкому офицеру, за которым присматривал Клыков. Приблизился, посмотрел, пожалуй что, впервые, близко и безотрывно. Помимо собственного желания вспоминая ориентировку, которую сам же и зачитывал своим бойцам три часа назад.

Сорок — сорок пять лет. Верно. Возраст лучше всего определять по морщинам, по линии век, линии подбородка. Среднего телосложения. Серые глаза, высокий лоб, надбровные дуги высокие, скулы средние, нижняя челюсть выступает. Нос прямой, без горбинки, острый. Словно кирпичики, ложились приметы в основание достоверного опознания.

Вот только не говорил никто, что в серых глазах будет плескаться страх. До того явный, что он затопит зрачки, превратив их в черные колодцы. И для того, чтобы увидеть цвет радужной оболочки, придется в упор светить фонариком в глаза.

И уж, конечно, никто не упоминал, что над верхней губой, тонкой, узкой, выступят крупные капли пота. Что пот также покроет высокий лоб, играя предательскими солеными отблесками в свете фонаря.

И про вонючий запах страха, кислый, резкий, тоже никто не обмолвился.

— Мне нужно доставить тебя. За линию фронта, к нашим. Пойдешь и будешь вести себя тихо. Выбора у тебя нет. Понял?

Вайзен, несомненно, понимал все, что ему говорят. Некоторое время он помедлил с ответом и наконец утвердительно кивнул.

— Готовы, — доложился Диляров, уложив все отобранное капитаном в мешок и закинув его за плечи.

* * *

Развалов, на правах наименее пострадавшего, иногда, не часто, конечно, но выглядывал на улицу. Эти короткие мероприятия и разведкой-то не назовешь. Так, для успокоения разве. В эту самую, то ли охотничью заимку, то ли, что скорее, летнюю времянку, их привела Настя. Не так уж и далеко от деревни, но и не близко. Правда, вообще при редкости местных лесов говорить о какой-либо маскировке было смешно. Однако же и оставаться в деревне с вырезанным отрядом предателей, ожидая каждую минуту или немецкие отступающие части или, наоборот, подходящие резервы, было совсем не с руки. Так что, с какой стороны к этому делу ни подойди, времянка попалась на пути не зря. Разведчики и примкнувшие к ним солдаты Свиридова донесли раненых, установили небольшую чугунную печку и потратили некоторое время на обустройство. Устроили своих боевых товарищей, протопили печь, нарубили дров. Немного, разве что на день-два. На большее и не рассчитывали, отряд в любом случае должен был обернуться до следующего утра.

Оставалось лишь ждать.

* * *

Утром, в тумане рассветной мглы, в Мироново пришла колонна. Традиционный бронетранспортер впереди и две машины пехоты. Немцы подбрасывали резервы, все, что могли, стремясь остановить рвущиеся к Днепру и Молочной советские части. Цепочка все еще обороняющихся в немецкой терминологии «фестунгов» — укрепленных населенных пунктов — была как нельзя более кстати для этой затеи. Там, где можно было держать оборону, немцы ее не бросали. Прорыв обороны на Миусе и Донбасская операция на окружение, проведенная фронтами Толбухина и Малиновского, заставляла немцев лихорадочно изыскивать резервы. Расходящиеся удары по Днепру и Молочной грозили не только выходом советских войск на оперативный простор, но и потерей Крыма. В этих условиях немцам приходилось расформировывать тыловые части — библиотекарей, поваров, хозобслугу, парикмахеров, музыкантов — и бросать их на фронт.