Святость и святые в русской духовной культуре. Том II. Три века христианства на Руси (XII–XIV вв.) - Владимир Топоров

После трапезы Преподобный благословил князя и всю свиту, окропил святою водой. Замечательно, что летопись и тут, в минуту будто бы безнадежную, приводит слова Сергия о мире. Преподобный будто пожалел и Русь, и все это прибывшее, должно быть, молодое и блестящее «воинство». Он сказал:

— Тебе, Господин, следует заботиться и крепко стоять за своих подданных, и душу свою за них положить, и кровь свою пролить, по образу Самого Христа. Но прежде пойди к ним с правдою и покорностью, как следует по твоему положению покоряться ордынскому царю. И Писание учит, что если такие враги хотят от нас чести и славы — дадим им; если хотят золота и серебра — дадим и это; но за имя Христово, за веру православную подобает душу положить и кровь пролить. И ты, Господин, отдай им и честь, и золото, и серебро, и Бог не попустит им одолеть нас: Он вознесет тебя, видя твое смирение, и низложит их непреклонную гордыню

(Зайцев 1991, 110–111).

Не честь, не слава, не богатство не могут считаться оправданной ценой тех жертв, которые должны быть принесены на алтарь победы. Такая цена — имя Христово и православная вера. Именно так считал Сергий.

340

Невредимость князя Димитрия во время Куликовской битвы оказалась относительной. «Житие» Сергия полностью умалчивает о том, что было с Димитрием, сообщая только, что Бог помог ему, и о его «храборстве» и победе. Летопись, напротив, в этом вопросе весьма подробна и делает все, чтобы поселить в читателе тревогу за судьбу исчезнувшего князя:

И нача князь Володимеръ искати брата своего великаго князя Дмитреа Ивановича, и не обрете его, и бiашеся главою своею и терзаше себя отъ многiа печали […] и снидошася елико осташа живiи xpucmiaньcmiu вои, и вопрошаше ихъ: «кто где виде великого князя Дмитрея Ивановичя, брата моего?» И начаша ему глаголати нецiи: «мы видехомъ его язвена зело; еда въ трупе мертвыхъ будетъ?» Инъ же рече: «азъ видех его крепко бьющася и бежаша, и паки видехъ его съ четырмя Татарины бьющася и бежаша отъ нихъ, и не вемь, что сътворися ему». Глагола князь Стефанъ Новосильскiй: «азъ видех его пеша съ побоища едва идуща, язвенъ бо бысть вельми зело, и не могохъ помощи ему, понеже самъ гонимъ бехъ тремя Татарины». Тогда князь Володимеръ Андреевичь […] собравъ всехъ и глаголаше имь съ плачемъ и со многыми слезами сице: «господiе, и бpamia, и сынове, и друзи! поищите прилежно великого князя Дмитреа Ивановича; и аще кто жива обрящетъ его, неложно, но истинну глаголю вамъ: аще кто будетъ славенъ, великъ, честенъ, да наипаче прославится и возвеличится и чествуеться […] И разсыпашася вси всюду и начаша искати […] и единъ скоро возвратися ко князю Владимеру Андреевичю, поведаа ему великого князя жива. Онъ же въ той часъ борзо на конь взыде […] и пришедъ надъ него, рече ему: «о брате мой милый, великiй княже Дмитрие Ивановичь, древнiй еси Ярославъ, новый еси Александръ! […] невидимою Божiею помощiю побежени быша Измаилтяне и на насъ милость Божiа возсiа». Князь великiй же Дмитрей Ивановичь едва рече: «кто глаголеть cia и что ciu глаголи суть?» […] И едва възставиша его; и бысть доспехъ его весь избитъ и язвенъ зело, на телеси же его нигдеже смертныа раны обретеся […]

и далее подробный рассказ Димитрия о своем участии в битве.

341

Ср.:

«Сергий Радонежский еще неизвестно, кончил ли бы классическую гимназию. Он только молча вышел из леса и благословил Великого Князя Дмитрия Донского идти в опасный и страшный бой с татарами. Могли быть и разбиты русские. Он благословил “в неведомое доброе”. Он стал на сторону “добра”, которое в исходе и победе еще “неведомо”. Вот этого не содержится ни в математике, ни в грамматике, ни в “образцах русской словесности”»

(Розанов 1997, 564).

342

Никоновская летопись красочно изображает эту победу:

И удари на нихъ съ едину страну князь Андрей Полотскiй, а з другую страну князь Данило Пронскiй, а князь велики Дмитрей Ивановичь удари въ лице; и въ той часъ Татарове побежаша за реку за Вожу, повръгше копья своя, а наши вследъ ихъ гоняюще, бiюще, секуще, колюще и наполы розсецающе, и убиша ихъ множество, и инiи въ реце истопоша. Бяше же при вечере зело, и бежаша Татарове всю нощь; нaympie же мгла бысть зело велика, и предъ обедомъ позде, или по обеде, поиде за ними следомъ ихъ, и разумеша, яко обежаша далече. И обретоша в поле дворы ихъ повержены, и шатры ихъ, и вежы ихъ, и юртовища и олачюги ихъ, и телеги ихъ, а въ нихъ товара безчислено много, и тако, богатство все Татарское вземше, возрадовашася и возвратишася кождо въ свояси съ корыстью и радостiю

(ПСРЛ XI, 1965, 42–43). — Ср. «Повесть о битве на Воже» (ПЛДР 1981, 92–95).

343

Характерен контраст в отношении к инициативам Димитрия со стороны влиятельных людей Москвы до битвы на Воже и после нее, когда Мамай двинулся на Русь. В первом случае полного единства мнений не было даже в самой Москве. Прежде всего против намерений Димитрия были наиболее богатые купцы, торговавшие с Крымом; их интересы ставились под угрозу. Известна история «сурожанина» Некомата, ведшего торговлю с Сурожем. Еще задолго до битвы на Воже он вместе с Иваном Вельяминовым, сыном Василия бежали в Тверь и, более того, склоняли великого князя Тверского Михаила напасть на Москву. Несколько позже и Некомат, и Иван Вельяминов отправились к Мамаю, и Некомат привез в Тверь князю Михаилу ханский ярлык на великое княжение Владимирское (после битвы на Воже, в 1379 году, Иван Вельяминов, тайно вернувшийся от Мамая на Русь, был схвачен и казнен), см. Вернадский 1997, 260, 264. Но против политики Димитрия в отношении монголо–татар накануне столкновения на Воже были не только богатые купцы — «сурожане», как Некомат, но и люди лояльные к князю, но не одобрявшие его действий, исходя из общих соображений. Таким был предок Романовых Федор Кошка, которого за дружественные чувства к Орде высоко ценил Едигей и который за прохладное отношение к схватке с Мамаем не был взят в донской поход, но оставлен в Москве защищать ее. Правдоподобно мнение историка, намечающее важную позицию части московского населения (и, конечно, не только московского) в связи с ближайшим будущим Руси:

Возможно, что люди, подобные Некомату и Кошке, чувствовали, что время работает на Русь, и для Руси выгоднее оставаться автономным государством в составе Золотой Орды, чем начинать преждевременное восстановление и, даже в случае победы, заплатить страшную цену за полученную независимость»

(Вернадский 1997, 263).

В 1380 году, когда было получено известие о походе Мамая, сомневающихся в решительных контрмерах или не было, или во всяком случае они не отваживались заявлять о своем мнении.

344

Такая же ситуация двусторонних угроз характеризовала и других основных участников исторических событий второй половины XIV века, развернувшихся между Балтикой и южнорусскими степями: Литва была повернута с одной стороны к Ордену, от которого она защищалась, а с другой стороны — к Московской Руси, которой она угрожала; последняя защищалась на двух фронтах — литовском и монголо–татарском, лелея при этом надежду на то время, когда защитные рубежи станут той полосой, с которой начнется экспансия как на запад, так и юго–восток.

345

Из последней литературы общего характера о Киприане см. Прохоров 1978 (см. указатель — 233); Дробленкова, Прохоров 1985, 53–71; Слов. книжн. Др. Руси 1988, 464–475 (с обширной библиографией).

346

Иного мнения о Митяе придерживается Голубинский 1892, 43, 94. Ср.: «У великого князя Дмитрия Ивановича Донского был предизбран в преемники святому Алексею архимандрит его придворного Спасского монастыря Михаил, по прозванию Митяй, которого он любил столько же, сколько царь Алексей Михайлович любил Никона, и который, представляя собою человека необыкновенного, был исполнен стольких же достоинств, как и последний, если даже еще не больших. Но он почему–то не совсем нравился святому Алексею, и этот предпочитал ему Сергия»; — «Существующие в нашей церковной истории обыкновенные представления о Михаиле, как о весьма недоброкачественном выскочке, совершенно неосновательны. Напротив, это был человек замечательнейший, помышлявший было о коренном исправлении нашего духовенства, о чем, сколько знаем, помышляли из митрополитов только двое — Феодосий и Макарий. Михаила очернил перед потомством митр. Киприан, у которого он восхитил было кафедру митрополии (и которому должно быть усвояемо хулительное сказание о нем, читаемое в Никоновской летописи). […] Входить здесь в пространные речи о Михаиле считаем неуместным и неудобным» (Голубинский 1892, 94).

Это мнение почтенного историка русской церкви представляется странным. Разумеется, в определенном смысле (в «ноздревском») Митяй был «исторический человек» и по–своему, следовательно, недюжинный. Но беззакония, связанные с его выдвижением, и его собственные, кажется, столь очевидны, что даже из показаний Никоновской летописи, высоко оценивающей его внешние и внутренние, духовные качества, не трудно составить картину, неблагоприятную для Митяя. Во всяком случае незаконность присвоения Митяем митрополичьих атрибутов и его формальная и неформальная подготовленность к занятию престола митрополита не вызывает подозрения: