Возвращение из Трапезунда - Кир Булычев

И только когда карета уехала, исчезла, Андрей начал понимать, что со стуком ее колес кончилась целая жизнь, кончился Трапезунд и люди, которые живут там, а завтра кончится сама Аспасия. И с каждой минутой, с каждой милей все более настоящей будет становиться Лидочка — единственное существо, плывущее вместе с ним в потоке времени. Все остальные люди — миражи, хоть кажутся настоящими, потому что завтра Андрей и Лидочка могут попрощаться с ними и умчаться, допустим, в 1941-й — далекий счастливый год, и там они будут такими же молодыми и здоровыми, а остальные люди окажутся в прошлом…

И от этой мысли, преисполненной гордыни, вызвавшей странную, нездоровую радость, Андрей тут же начал сползать к унынию одиночества, к утомлению избранности: очень мало есть на земле людей, для которых одиночество — обязательная принадлежность избранности — кажется желательным и естественным. Отринув всех окружающих его как существ, не обладающих Даром, он вскоре начал тосковать от невозможности разделить этот Дар со всеми, кто ему мил и близок. И нужен ли Дар, если он навсегда лишает тебя возможности страдать и наслаждаться красотой Аспасии Теофилато?

Андрей остановился в вестибюле — на диване сидели в ряд три проститутки. Русико в матроске и короткой юбке-клеш ходила по вестибюлю и, увидев Андрея, обрадовалась — подошла к нему, улыбаясь смущенно, отчего образ воительницы и амазонки куда-то пропал, словно Русико сняла маску. У нее тоже подарок для Андрея.

Она вытащила из-за корсета не очень умело связанные варежки.

— Возьми, — сказала она, — там в России холодно будет. Носить будешь, меня вспомни.

Андрей смутился, не знал, как надо поблагодарить Русико. Она сама протянула руку, и Андрей поцеловал ей руку.

Военлет Васильев, который в эту минуту вышел из ресторана и держал путь в отхожее место, остановился и захлопал в ладоши.

— Прелестно, — возопил он. — Прелестно! Мы целуем лапки шлюхи.

Андрей кинулся было к нему, но Русико ловко остановила его.

— Андрюша, — сказала она, — этот Васильев такой подлец, что нельзя об него пачкаться. Я сама ему отрежу одно место.

Русико не шутила. Она настолько не шутила, что Васильев, выматерившись, поспешил уйти.

Андрей поднялся к себе. Он примерил варежки — они были связаны из грубой белой шерсти, которую привозят с гор и продают на крытом рынке. Они были ему катастрофически малы. Их надо будет отдать Лидочке. Только неизвестно, можно ли сказать ей, кто их вязал.

Собрав вещи, Андрей уселся в кресло, стараясь вспомнить, что еще надо было сделать… Но вспомнить о подарке Аспасии он не успел, потому что дверь распахнулась и вошел подполковник Метелкин. Шевеля усами, он изысканно попросил Андрея освободить номер, потому что они с Ольгой Трифоновной желают погрузиться в море любви.

— Вы с ума сошли, — сказал Андрей. — Авдеев перевернет всю гостиницу.

— Его мы уже положили спать.

— Нет, — сказал Андрей, — я сам спать буду.

— Тогда отдай деньги, — сказал Метелкин.

— Я их истратил, — ответил Андрей.

— Мерзавец, но уважаю, — сказал Метелкин. — Так с нами и надо. Любовь всегда наказуема.

Он начал плакать, стоя у двери. Он плакал тихо, и слезы лились на большие усы. Андрей выругался и стал искать ботинки.

— Я пошутил, — сказал Метелкин, — я тебя проверял. Она меня разлюбила. Я останусь здесь и буду поклоняться Аспасии.

— Уйдите, — сказал Андрей. — Уйдите скорее.

— Понял, — сказал Метелкин и ушел.

Глава 4

6 сентября 1917 г

Восхождение на «Измаил» было подобно подъему на пятый этаж доходного дома. На рейде было волнение, катера и баржи приставали к транспорту с подветренной стороны. По трапам несли носилки с ранеными, из здоровых на транспорте уезжала часть интендантства.

— Когда интендантство возвращается домой, — сказал Иван Иванович, — это очень плохой знак для военной кампании. Может быть, она уже проиграна.

На этот раз в каюте, которую опять разделили Андрей и Российский, было куда меньше экспедиционного добра. Зато ящики загромоздили гостиную двухкомнатной каюты люкс профессорской четы. Андрей был убежден, что к археологии большинство этих ящиков и мешков отношения не имеет.

Фотограф Карась должен был разделить каюту с Иваном Ивановичем, но тот заявил Авдееву, что покупает каюту за собственные деньги, чтобы плыть в одиночестве. Просьба была, разумеется, исполнена, и выиграл также Карась, расположившись со всеми удобствами посреди камер и треног в соседней каюте.

Подполковник Метелкин, как и следовало ожидать, приехал проводить экспедицию, сам следил, как грузят ящики и мешки.

Когда солнце уже село, «Измаил» начал разводить пары. Андрей стоял у поручней, глядел, как в лодки и катера спускались провожающие и торговцы, спешившие сделать свои дела в последние минуты.

Внимание Андрея привлекла лодка. Молодые турки, сидевшие в ней, были одеты в плащи и черные шляпы. Третий, только спустившись, поднял голову и, будто узнав Берестова, поднял руку, приветствуя его. Андрей узнал Рефика.

Лодка отчалила, и два гребца, сидевшие в ней, начали грести в сторону солнца. И через две или три минуты Андрей уже потерял силуэт лодки из виду.

Что делал Рефик на «Измаиле»? Впрочем, нетрудно сообразить: экспедиция Авдеева не единственная банда контрабандистов, что отплывает сегодня на транспорте. Значит, и конкуренты тоже загрузили трюмы своим табаком или опиумом.

Когда стемнело, «Измаил» наконец отчалил. Его сопровождал миноносец «Фирдониси». Шли без огней, прижимаясь к берегу, курсом на Батум. Из Севастополя сообщили по беспроволочному телеграфу, что в Черное море опять прорвалась германская субмарина.

Стюард заглянул в каюту, проверил, опущена ли черная шторка.

Российский сидел за столом, разложив перед собой кипу оттисков драгоценных для него надписей, и, водя лупой над листом, шевелил губами, будто вел какую-то священную мелодию.

Андрей развернул сверток, переданный ему Аспасией. В нем лежала серебряная рукоять кинжала.

Андрей спустился в буфет, там было теплое пиво, бублики и бутерброды с черной икрой — разорение чувствовалось здесь куда более, чем в Трапезунде. Андрей поужинал пивом с бутербродами, в буфете было пусто и скучно — все сидели по своим каютам, лишь за соседним столом пили чай три сестры милосердия неопределенного возраста, усталые настолько, что нельзя было сказать, старые они или молодые. Сестры ели, глядя перед собой. На белом переднике одной из них было кровяное пятно — транспорт вез три сотни раненых, их было больше, чем здоровых пассажиров.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});