Три прозы (сборник) - Михаил Шишкин

В другом окне огромная нарядная елка – то вспыхнет, то погаснет. В углу засовывают подарки в мешок.

А в последнем окне Дед Мороз застегивает Снегурочке сзади застежку на платье. Она глядится в зеркальце и красит губы. Живая, хоть и слепили из снега. И никто не удивляется.

Пошла домой.

Перебирала бумаги, задумалась. Похлопывала стопкой по губам. И так глупо получилось – порезала губу о край листа. Такой неприятный порез, очень больно.

Вечером решила пойти на концерт. Не очень люблю скандинавов, но все равно.

Не могу жить без музыки. Все наносное, ненужное слетает, как шелуха, остается только настоящее.

Но в этот раз почему-то не могла сосредоточиться, все кругом отвлекало, мешало.

В гардеробе топали ногами, отряхивались от снега, протирали залепленные очки.

Зашла в дамскую комнату, там пудрятся, мажутся, и банный шум в ушах. Так с ним и пришла в зал.

Пытаюсь войти в музыку, остаться наедине с собой, а не получается. Будто у музыки заусенцы.

Сижу и вижу облезлую позолоту ярусов, потертый бархат.

Кто-то шуршит конфетной оберткой, упал номерок. С улицы доносятся то сигналы пожарной машины, то сирена скорой помощи.

Все время кончиком языка дотрагиваюсь до пореза.

Думаю о музыке, но мысль вся в прорехах.

Почему-то вспомнилось, как на даче ты чинил велосипед и поставил его вверх колесами посреди веранды. Инструменты лежали на газете. Я случайно задела бедром педаль, и колесо стало вращаться с легким шуршанием.

Женщина впереди все первое отделение перебирала коралловые бусы на шее, а когда она в антракте встала, сиденье не удержалось и попыталось задрать ей юбку.

Я ушла со второго отделения.

Снега еще больше навалило. Прет, какой-то ненасытный.

Машины скользят сквозь снегопад бесшумно, а на площади едут по кругу – устроили себе тихую карусель.

Под каждым фонарем – роится. И видны тени от хлопьев.

И без фонарей везде светло от снега.

И улицу на перекрестке можно переходить на снежный свет.

Остановилась у витрины – детские теплые тапочки-слоники. Смотрю на них, а они уставились на меня.

Поехала домой.

Легла уже, а потом снова встала, оделась и вышла во двор.

Тихо, пусто, только снег. Дышать от него легко, вкусно.

Решила – слеплю себе девочку.

Будет у меня дочка.

Беру снег, а он ловкий, лепкий. Все получается – ручки, ножки.

Пальцы замерзнут, погрею их в карманах и снова леплю.

Щечки, носик. Ушки. Пальчики. Попка гладенькая, крепенькая. Пупок.

Чудесная получилась девочка!

Взяла ее осторожно и понесла домой.

Уложила в кровать, закутала.

Потрогала ей ноги – ледышки, стала отогревать, дышать на них, тереть, целовать.

Поставила чайник, чтобы малиной отпаивать.

Грею ей ножки и рассказываю, что есть такая страна, в которой живут люди с одной ногой, на которой они скачут быстрее двуногих, и у них настолько большая ступня, что прикрываются ею в зной от солнца, а еще там есть люди, которые живут только запахами плодов, и если отправляются в дальний путь, то берут с собой эти плоды и нюхают.

Рассказываю, тру ей пяточки и смотрю в зеркало, а в нем отражается окно, и видно, как падает снег.

Ножки согрелись, и мне показалось, что она уже заснула.

Наклонилась к ней поцеловать на ночь, а она:

– Мама, что это?

– Порезала о бумагу, ничего страшного, спи!

Укутала ее, подоткнула одеяло со всех сторон, хотела уже идти, а она опять:

– Мама!

– Ну что еще?

– А ты купишь мне те тапочки, которые слонята?

– Да, да, куплю! Спи!

♠

Сашенька!

Любимая моя!

Здесь же ничего нет.

Где дремлик? Где кислица?

Нет курослепа, нет горечавки, нет осота. Ни любистика, ни канупера.

Где крушина? А ятрышник? Где короставник?

Почему нет иван-чая?

Где толокнянка? Дрок?

А птицы? Где птицы?

Где овсянка? Где желна? Где олуша?

А пеночка? Пеночка где?

♥

Любимый!

Володенька мой!

С каждым днем ты мне все ближе и ближе.

День как день.

Бужу, а она брыкается. Прячется с головой под одеяло.

– Зайка, пора!

А она бурчит:

– Ничего не пора! Еще ночь. Ты мне снишься.

Ну что ты с ней будешь делать! И так во всем.

Я ложусь очень поздно, засыпаю, как только голова касается подушки, хотя мне иногда кажется, что засыпаю уже на лету. Поэтому вставать невыносимо. Но все равно ставлю себе будильник пораньше. Мне очень важно вставать так, чтобы было несколько минут для себя.

За окном – тьма. Бесконечная зима. Морозно.

Варю себе кофе и думаю про день, который только начинается. И про тебя. И про все на свете.

Бегу в душ, а по дороге бужу мою зайку. Целая церемония. Начинаю играть с ней в спящую красавицу, где она, закутанная в одеяло, – это леса и горы, по которым скачет принц в поисках своей любимой, и вот я, то есть он – прискакал и начинает целовать ее. Она довольно посапывает, явно просыпаясь, но не хочет признаваться в этом. И такая у нее душистая макушка, пока не пристали к ней другие дневные запахи!

А когда и принц не помогает, к ней под одеяло забирается ежик. Зайка моя вскакивает с радостным визгом и бросается мне на шею. День начался.

Выхожу из душа, а она все еще не оделась. Натягивает колготки пяткой кверху – не натягиваются. Замерзла, дрожит, но ничего не делает, чтобы одеться быстрее, – лучше сидеть и капризничать.

А еще у нее зуб шатается – все время трогает пальцем. Хлопнула ей по руке – насупилась.

Варю на кухне кашу – мы обе любим смотреть, как овсянка в кастрюльке чмокает губами. Зову:

– Ну где ты там?

Приходит, натягивая кофту, машет пустым рукавом в воздухе, изображая безрукого, хихикает.

– Перестань баловаться! Садись ешь!

Начинается новая игра – размазывает кашу по тарелке, рисует там что-то.

– Зайка, времени уже много!

Заявляет рассудительно:

– Как может быть много времени, когда только утро.

Пыхтит над своей кашей, но стоит мне только задуматься, посмотреть в заросшее инеем окно, как тут же сама получаю по рукам.

– Мама! Не грызи пальцы! Сколько раз можно повторять!

Иду в комнату, напяливаю впопыхах платье, возвращаюсь – она выщипала из горбушки мякоть и радостно сообщает:

– Мама, смотри, горбушка зевает!

И восторг телячий.

Уже опаздываем, одеваемся бегом, а вещи, приготовленные и сложенные с вечера, играют в прятки. Все куда-то пропадает – варежки, шапка, шарф, сменка. Закутываю ее, а сама застегиваюсь на лестнице. Уже в подъезде от холода перехватило дыхание. Вываливаемся в морозную темноту.

Торопимся на остановку. Густая мгла. Гулкие звонкие шаги по вымороженным тротуарам. Везде лед – только бы не шлепнуться!

Идем мимо помойки, обычно тут стараешься бегом, но сейчас запахи и те замерзли.

Зайка все хочет на ходу решить какие-то важные вопросы, но не слышу ничего, что она бормочет, вижу только, как с губ срывается белое облачко.

На небе еще полно звезд, но от мороза на глаза навернулись слезы, и звезды – пушисты.

Еле успеваем на трамвай. Повезло, даже два места свободных рядом. Пока добежали, успели отморозить щеки – онемели.

Зайка сразу принимается дышать на заиндевевшее окно, протирать в нем глазок.

Трамвай как трамвай. Дребезжит, сыплет искрами. Пассажиры досыпают, кутаются в шарфы, хохлятся.

Кондукторша разговорчивая попалась:

– Ну что, теплокровные, намерзлись? Ничего, сейчас надышите!

Над головой кто-то развернул газету. На первой странице война, на последней кроссворд.

– Мама, мама, слон!

– Какой слон?

– Там слон! Мы обогнали слона!

– Зимой слонов не бывает.

Надулась, отвернулась. Снова прильнула к глазку.

– Но там был слон! Я сама видела!

Не может успокоиться:

– Правда! Его куда-то вели, и мы его обогнали!

Сняла с нее капюшон, поцеловала в затылок.

Подумала, нужно будет ее сегодня помыть. Для меня это всегда радость. И она тоже любит ванную, может играть там часами. Придумывает что-то бесконечно – начнет рисовать, например, на запотевшей кафельной стене. Или пускать мыльницы-кораблики. Или играть в необитаемые острова – коленки над водой.

Люблю прийти к ней в распаренную душную ванную, тороплюсь поскорее закрыть дверь, чтобы не напустить холодного воздуха. Колонка гудит, горячий душ колет ее тонкими иголочками, она визжит, брызгается.

Мою ей волосы до скрипа.

Она всегда сама тянет за цепочку и открывает сток, а потом помогает пальцем воронке водоворота.

Снимаю теплое полотенце с батареи, укутываю, сажусь на унитаз, ее сажаю на колени. Растираю спинку, животик, ножки. Нам обеим нравится, как остатки воды с урчанием и клекотом уходят из ванны в слив, – ждем этого рокочущего момента.

Она рассматривает свои сморщенные кончики пальцев – пытается увидеть их превращение обратно в ее, гладенькие. Помню, как она испугалась когда-то, когда обратила на это внимание в первый раз, ныла, что она сама маленькая, а руки как у старушки. Не могла успокоиться до тех пор, пока не увидела свои пальцы через пять минут.