Птицы небесные или странствия души в объятиях Бога. Книга 2 - Монах Симеон Афонский

И, смиряясь, смотрю без опаски

На попытки ненужных затей,

Как на старые вечные сказки,

Как на игры наивных детей…

Но чем отличаюсь я от братьев своих, Боже? Еще большим непослушанием и гордыней! Раздираю я одежды души своей и раны сердца моего выставляю на свет земной. Только тот огонь священной любви, что Ты возжег в сердце моем, призывает меня говорить о Тебе, Боже, и прославлять святое имя Твое, Иисусе, по всей земле! Знаю, будут порицать меня близкие, а дальние – глумиться, перемывая каждое слово мое, сказанное второпях, и уничижая на жестоких судах своих. Да будет святая воля Твоя, Боже! Ты, Господи, – единственная радость моя и мерило благодати Твоей, которую Ты щедро даруешь мне, недостойному! Исповедую Тебя, Иисусе Христе, пред всеми великими и малыми: ради только одной души, которая обратится к Тебе после слабого слова моего, готов отдать я жизнь свою и вечность на Голгофе скорбного пути моего к Тебе, единственный Святый Боже и Безсмертный!

«И К ЖИЗНИ НЕСТАРЕЕМЕЙ ПРЕСТАВЛЬШЕСЯ…»

Когда я обращаю слова мои к различным людям, таким же как я, или превышающим меня своими дарованиями и способностями, то они произносят имя мое, понимая под ним телесные и душевные признаки существа моего, подобно тому, как мы свое отражение в зеркале считаем своим настоящим обликом в неведении ума своего. Мир не видит истинное, ибо оно сокрыто от взора людского, искаженного грехом незнания Бога. Всякий человек запечатан печатью неведения и не проникает смертный взор человеческой души в свои же глубины.

Лишь когда благодать Твоя, Христе Спасе, коснется духа человеческого, то он срывает напрочь печать неведения и Ты ставишь на нем Свои Небесные печати, печати Духа Святого: печать смирения, печать кротости, печать рассуждения, печать разумения, печать созерцания, печать Богоподобия и печать Божественной любви. И каждая печать удостоверена Честным Крестом Твоим, Спаситель мой Иисусе, – даром Небесного безсмертия. Поэтому имя мое, как и каждого человека, не полученное от земных родителей, а дарованное Самим Отцом Небесным – Безсмертие! О, как свято имя сие, истинное имя всякого человека, рожденного Тобою, Господи Иисусе, в жизнь вечную и нетленную!

Гости сменяли гостей на Новой Фиваиде. Вскоре я почувствовал недомогание. Похоже, от приехавших из России паломников я заразился гриппом. У меня вновь поднялась температура и я слег. Верный отец Агафодор вновь начал колоть мне антибиотики и приносить еду в мою келью и в келью монаха Симеона. Почти месяц я провалялся на своем деревянном топчане, с тоской глядя в зимнее небо, по которому неторопливо плыли клубящиеся серые тучи. Как только здоровье мое пошло на поправку, братья вывезли меня на Корфу. Продышавшись здоровым и целебным адриатическим воздухом, я вернулся в скит, намереваясь отправиться к монаху Григорию, надеясь, что его уже выписали из клиники. Но все обернулось иначе и гораздо трагичнее, забрав мои последние силы.

Вернувшись на Новую Фиваиду, я с большой скорбью обнаружил, что снова тяжело заболел мой отец: грипп перешел в воспаление легких. По коридорам корпуса ходили паломники, чихая и кашляя. Они прилетели в Грецию, чтобы помолиться и, заодно, подлечиться. Как я ни упрашивал гостей принять серьезные лекарства, чтобы не заразить отца, они предпочитали кашлять и чихать, попивая душистые травки. Грипп снова накинулся сначала на меня, не имеющего никакого иммунитета, а затем на монаха Симеона. Вместе с отцом Агафодором мы принялись лечить старика, но ему становилось все хуже. Я, полубольной, еще держался на ногах, но отчаяние начало овладевать моей душой: отец горел огнем. Высокая температура убивала его, он начал хрипеть. Пришлось вызвать врача, монаха из Русского монастыря, отца Климента. Спасибо этому доброму человеку: он приехал незамедлительно и мы уже не отходили от больного. Мощные уколы антибиотиков привели отца в сознание и он начал узнавать окружающих.

– Папа, тебе стало лучше? – обрадовался я, поглаживая ладонью его слипшиеся от пота седые волосы.

Утром его удалось пособоровать и причастить. Отец говорить не мог, но с улыбкой помахал мне рукой. Мне показалось, что он идет на поправку. Увы, радость моя была преждевременной. Монах Симеон снова впал в забытье и температура начала расти. Когда я накладывал на его горячую голову повязки, намоченные в холодной воде, они тут же высыхали.

Отец Климент горестно сказал мне:

– Симон, дела у нас плохие…

– Почему они плохие, отче? – разволновался я.

– Пока мы с вами колем антибиотики, нам удается на время сбивать у больного высокую температуру. Но, боюсь, почки у него могут не выдержать. Я думаю, что печальный исход неизбежен…

Монах Симеон начал задыхаться и хрипеть. Полусидя на подушках, он сделал глубокий вдох. Но выдоха не последовало.

– Симон, Симон, смотри, из макушки твоего отца душа выходит!