Тропою испытаний. Смерть меня подождет - Григорий Анисимович Федосеев

мне возвращается ощущение бытия.

Трофим в моих глазах — исполин. Он превзошёл себя. Преодолел невероятное. Я не могу оторвать от него взгляда.

А он нагибается, левой свободной рукой обнимает меня. Его горячее дыхание обдаёт моё лицо.

— У первой таежки заночуем, отогреемся, а сейчас потерпите, — успокаивает он нас.

У ног Трофима лежит мокрой горкой Василий, кое-как завёрнутый в одежонку, с обрезанным ремнём на поясе. Из-под тяжёлых бровей смотрят на мир малюсенькие глаза. Они никого не узнают, ничего не видят, может, ещё и не знают, что приговор отменён и смерть отступила.

Река вспухла, подмяла под себя перекаты, уползает в невидимую даль ворчливым зверем. Путь открыт. Скалы уже кутаются в мутный завечерок.

— Не ты ли, Трофим, на заре камни сталкивал со скалы?

— Слышали?

— Да. Но нам и в голову не пришло, что это ты. На медведя свалили, дескать, он забавляется. А утром увидел в заводи твою шляпу, решил, что не выплыл.

— Тут прозевай — и смерть подберёт! — смеётся Трофим и торопливо рассказывает: — На берегу вспомнил, где-то мы выше камня наносник проплывали, решил вернуться к нему. Думал, успею до большой воды приплыть к вам, да не сразу в лесу без топора обернёшься. Огнём салик делал, замаялся. И, как на грех, после дождя вода сразу стала прибывать. Кое-как связал брёвна, а сам кричу, может, догадаются. Вытыкаюсь из-за последнего поворота, вроде место знакомое, а переката нет, затопило. Гляжу, Василий. Уже нахлебался. Поймал я его и дальше, а сам реву, голос вам подаю…

— Значит, твоя вина, Трофим, что из нас не получилось утопленников!

Огромная, всепоглощающая, острая до боли, радость заполняет меня. Да, мы спасены! Один из нас оказался сильнее обстоятельств, совершил это чудо.

Впереди становится просторно. За кривуном слева выплывает таежка. Мы подгребаемся к ней. Трофим соскакивает в воду, задерживает салик. Я чувствую, как с разбегу крайнее бревно ударяется о каменистый берег. Земля!..

Какой желанной стала для нас она! Только тот, кто был захвачен ураганом в море, лишился корабля, испытал на себе могущество морской стихии и после долгих, очень долгих дней чудом был выброшен на землю, тот поймёт наше состояние. Оно не поддаётся перу, кажется за пределами человеческой радости.

Я валюсь на замшелый бугорок, обнимаю его голыми руками. Вдруг сделалось легко-легко, словно я прильнул к материнской груди.

Земля, ты тут, заступница наша!..

Ко мне подходит Трофим, помогает подняться, и мы долго стоим обнявшись, как никогда близкие друг другу.

— Если и есть что прекраснее природы, и даже мечты, так это Человек! — и я ещё крепче обнимаю Трофима.

Недалеко от берега находим старую ель, гостеприимно разбросавшую вокруг ствола разлапистые ветки. Здесь сухо, не так дует и на всех хватит места.

Мы переносим Василия Николаевича с салика под ель. Укладываем на мягкий мох. Он молчит. Не чувствует под собою земли, не узнаёт нас. Раздеваем его, начинаем энергично растирать руки, ноги, грудь, спину.

У нас нет запасной одежды, ни постелей, ни куска хлеба. Но с нами сейчас будет костёр, наш старый верный друг.

У человека случается такой период, когда ему во всём везёт, всё ему даётся, один за другим следуют блестящие дни удач. Мы, кажется, переживаем этот период. Какая-то добрая рука, хотя и с великим трудом, отводит от нас несчастье. Мы ещё живы!

Василия одеваем в сухую одежду Трофима. Больной всё ещё в полузабытьи. Кусок ремня на поясе снятых с него брюк живо напоминает последний момент на камне, и меня захватывает чувство гордости за Василия. Он жертвовал собой ради спасения товарища — ну как не позавидуешь!

Мы с Трофимом разжигаем костерок, начинаем таскать дрова.

По ущелью клубится дымчато-серый туман. Солнце, чувствуется, уже садится за вершинами далёких отрогов. Сразу становится холоднее,

Я бреду лесом, собираю сушняк. Будто сто лет я не ходил по земле, не видел этих тёмных задумчивых елей, не дышал хвойным ароматом тайги, не слышал перезвона холодного ручейка, падающего с невидимой высоты на дно ущелья. Осторожно ступаю босыми ногами по зелёному мху, боюсь нарушить покой наступающей ночи.

Перешагиваю через валежник, из-под моих ног с оглушительным треском взлетает рябчик. Быстро работая крыльями, он откачнулся в сторону, промелькнул между стволов и с шумом уселся на сучок молоденькой лиственницы.

Хорошо бы на ужин добыть рябчика, вот был бы пир! Беру сухую кривулину, с полметра длиною, и начинаю осторожно подкрадываться к птице. А сам думаю, какая наивность — палкой убить рябчика. Но голод ничего не признаёт. Не успеваю сглатывать слюну. Вот и намеченный ствол осины. Подбираюсь к нему. Выглядываю. В лесу густой вечерний сумрак. Долго шарю глазами по лиственнице, но рябчика не вижу. Улетел! Поднимаюсь. Выхожу из засады. И вдруг обнаруживаю его почти над головою. Он видит меня и не снимается в ветки. Нет, это не рябчик.

Неужели каряга?!

Присматриваюсь. Да, это действительно каряга.

Зову Трофима.

— Смотри, счастье какое попалось! — и я показал рукой на птицу.

— Каряга! Надо сдёрнуть её, а то улетит.

Мы знаем, что у этой птицы нет страха.

Она вытягивает шею, вертит головою то в одну, то в другую сторону, с любопытством рассматривая пришельцев.

Трофим торопится вырезать длинную хворостину. Я ссучил верёвочку из волокна жимолости и петлёй привязываю к тонкому концу хворостины.

А каряга не улетает. Она сидит на толстом сучке, метрах в трёх от земли, нервно переступая с ноги на ногу. Трофим подносит вершинку хворостины к птице, и совершается чудо: каряга просовывает в петлю свою краснобровую головку, будто так она делала уже много раз.

Трофим рывком захлестнул петлю, и доверчивая птица повисла на хворостинке, хлопая крыльями.

С добычей возвращаемся к Василию Николаевичу. Сегодня у нас будет чудесный ужин. Всё за то, чтобы сварить суп.

В небе угасает день. Жёлтый свет бродит по лёгким облачкам, похожим на пыль, поднятую пробежавшим вдали табуном. В воздухе разливается какая-то грусть. Наступает час покоя. Гортанный крик ворона кажется последним звуком…

Мы с воодушевлением продолжаем устраивать свою ночёвку. Надо сделать заслоны от ветра, натаскать мху для подстилок и утолить голод. Но у нас нет ни топора, ни посуды, к тому же я полуголый: ни рубахи, ни сапог, ни фуфайки.

Через час мы сидим у костра, окружённые невысокой стеной из еловых веток. Тепло. На вешалах сушится одежда Василия. Где-то внизу шумит усталая река. Василий Николаевич лежит близко у огня, хватает затяжными глотками горячий воздух. По загрубевшему лицу расплылись бесконтурные пятна румянца.

Я сижу рядом с ним.