Сквозь зеркало языка. Почему на других языках мир выглядит иначе - Гай Дойчер

Так что же происходит с детьми, которые растут не в той культуре, что показывает им яркие пластмассовые игрушки и учит их названиям цветов, а в культуре, где почти нет искусственно окрашенных предметов, а коммуникативное значение цвета очень ограничено? Два датских антрополога, которым довелось наблюдать изнутри общество полинезийского атолла Беллона[132], удивлялись тому, как редко беллонцы говорят со своими детьми о цвете. Объясняя разницу между объектами – фруктами или рыбами, которые, с нашей точки зрения, проще всего различать по цвету, беллонцы как будто вообще не замечали их цвет. Антропологи не удержались и спросили, почему так, но получили единственный ответ: «Мы тут не очень много о цвете говорим». И нет ничего удивительного в том, что беллонские дети, не приученные к цветам, в итоге вполне удовлетворяются очень скудным набором их названий.

Так получилось, что я начал работу над этой книгой как раз тогда, когда моя старшая дочь училась говорить. Из-за моей одержимости цветом ее обучение проходило довольно интенсивно, и она относительно рано выучила названия цветов. Поскольку в этой области зияла «дыра», так сильно поразившая Гладстона, Гейгера и паче всех Риверса, я решил провести безобидный эксперимент. Гладстон не мог постичь, как Гомеру удалось не заметить южное небо – этот «самый совершенный образец синевы». Гейгер, страница за страницей, изумлялся отсутствию голубизны неба в древних текстах, а Риверс не смог справиться с туземным обозначением неба как черного. Поэтому я хотел проверить, насколько цвет неба очевиден кому-то, кто еще не подвергся культурной индоктринации. Я решил никогда не упоминать цвет неба при дочери, хотя говорил о цвете всех мыслимых объектов до посинения. Когда она сама его заметит?

Альма распознавала синие объекты с восемнадцати месяцев и начала сама использовать слово «буу» («сии») примерно в девятнадцать месяцев. Она привыкла к играм, включавшим указывание на объекты и вопрос, какого они цвета, так что я стал иногда показывать вверх и спрашивать, какого цвета небо. Она знала, что такое небо, и я задавал вопрос, лишь убедившись, что небо ярко-голубое. Но хотя она без проблем называла цвет синих объектов, тут она просто пялилась вверх в недоумении, когда бы я ни спросил о небе, всем своим видом говоря: «Ты о чем?» Только в 23 месяца она все-таки соблаговолила ответить на вопрос, но ответ был… «белое» (надо заметить, день был очень солнечный). Прошел еще месяц, прежде чем она назвала небо «голубым», и даже тогда оно еще не стало бесспорно голубым: один день оно было «голубое», на следующий день – «белое», а бывало, что Альма не могла окончательно решить: «голубое», потом «белое», потом опять «голубое». Короче, прошло больше полугода с того времени, когда она начала уверенно опознавать синие объекты, до того, как она заметила голубизну неба. И похоже, что ее сомнения не были полностью решены даже года в четыре, потому что в этом возрасте она как-то показала в черное, как смоль, ночное небо и заявила, что оно голубое.

Теперь прикиньте, насколько легче была ее задача по сравнению с Гомером или мюррейскими островитянами. В конце концов, Альму активно тренировали опознавать синеву объектов и недвусмысленно учили, что синий – отдельный от белого, черного или зеленого цвет. Таким образом, все, что от нее требовалось, – сначала осознать, что у неба вообще есть цвет, а потом дойти до мысли, что этот цвет больше сходен с бесчисленными синими объектами, которыми она была окружена, чем с черными, белыми или зелеными. Тем не менее усвоение этого заняло у нее целых шесть месяцев.

Трудно сказать с уверенностью, в чем именно состояла сложность. Было ли это в первую очередь непривычное представление, что нечто, являющееся скорее обширным пустым пространством, нежели осязаемым предметом, вообще может иметь цвет? Или дело было в том, что светлая ненасыщенная голубизна неба на самом деле сильно отличается от насыщенной синевы искусственных объектов? Может быть, мой эксперимент вдохновит кого-нибудь на более систематическое изучение этого вопроса. Но и без такого исследования сам факт, что небесная голубизна оказалась для Альмы таким испытанием, помогает легче представить, почему цвет небес не лишал покоя людей, никогда не видевших синих предметов. Если даже при обстоятельствах, способствующих пониманию, непросто осознать это воплощение голубизны, этот «самый совершенный образец синевы», то стоит ли удивляться, что люди, которые никогда не видели предмета, схожего по цвету с небом, не смогли найти специального названия для этого обширного ничего. А если докучливые антропологи все-таки вынуждали их как-нибудь ответить – разве не естественно, что они выбирали из своей ограниченной палитры ближайший цветовой ярлык и говорили «черное» или «зеленое»?

* * *

Последнее упражнение, которое продемонстрирует власть культурных условностей, относится к области научной фантастики. Представьте, что мы попали в отдаленное будущее, где каждый дом оборудован машиной, похожей на микроволновку, но в действительности она не только разогревает еду. Она создает еду из ничего – ну, или скорее из стандартных замороженных кубиков, телепортируемых в нее прямо из супермаркета. Положите, например, в машину кубик фруктового концентрата, и нажатием нескольких кнопок создается любой фрукт, какой захотите: одна кнопка даст вам отличное спелое авокадо, другая – сочный грейпфрут.

Впрочем, такое описание совершенно не дает представления обо всех возможностях этой чудесной машины. Оно ограничено теми немногими «обычными фруктами», которые доступны в начале XXI века. Машина же может сотворить тысячи различных фруктов, меняя разные параметры вкуса и консистенции – такие как твердость, сочность, желеобразность, губчатость, слизистость, сладость, терпкость и многие другие, для описания которых у нас нет точных слов. Нажмите кнопку – и получите фрукт, который будет вроде авокадо по маслянистой консистенции, но по вкусу средним между морковью и манго. Покрутите тумблер – и вы получите слизистый личиобразный[133] фрукт со вкусом, похожим одновременно на персик и арбуз.

На самом деле грубые приближения, вроде «слегка похоже на Х» или «среднее между Y и Z» не дают представления о богатстве вкусов и ароматов, которые становятся доступны благодаря этой технологии. Вместо них наши потомки разработают богатый и подробный словарь, охватывающий весь спектр возможных вкусов и консистенций. Они изобретут особые названия для сотен различных областей этого спектра, не ограничиваясь немногими известными нам вкусами фруктов. А теперь представьте, что некая исследовательница-антрополог, специализирующаяся на первобытных культурах, снисходительно улыбается туземцам Силиконовой долины, чей образ жизни не продвинулся ни на килобайт дальше эпохи «Гугла» и чьи инструменты остались такими же примитивными, какими были в XXI веке. Она приносит с собой поднос с образцами вкусов, называемый «вкусовой тест Манселла». На нем есть образцы, представляющие все вкусовое пространство, 1024 маленьких фруктовых кубика, которые автоматически заново возникают на подносе в тот же момент, как их кто-нибудь возьмет. Она просит туземцев попробовать каждый из них и сказать ей название вкуса на их языке, и она изумляется ужасной бедности их фруктового словаря. Она не может понять, почему они так натужно описывают вкусовые образцы, почему все их абстрактные вкусовые понятия ограничиваются крайностями, такими как «сладкий» и «кислый», и почему все прочие описания, которые они все-таки выдавливают из себя, сводятся к «это слегка похоже на Х», где Х – название конкретного традиционного фрукта. Она начинает подозревать, что вкусовые сосочки туземцев еще не полностью развились. Но когда она тестирует туземцев, то устанавливает, что они вполне способны отличить любые кубики в ее образцах. С органами во рту тут явно все в порядке, но почему же так дефектен их словесный язык?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});