Покаяние пророков - Сергей Алексеев

— А уйти все равно хочется?

— Душа рвется!.. Да ведь посадят, коль так выйти. Я бы ладно, что мне тюрьма? Как подумаю, жене сидеть, сыновьям, дочери, — тошно делается… Вавилу-то видел, эвон какая. А куда я дену ее в Полурадах?

— Ладно, похлопотать попробую, — пообещал Космач, чувствуя, как его распирает от предощущении.

— Токмо уж не обмани! Ну что мне. к сонорецким старцам подаваться?

— А кто такие сонорецкие старцы? Не первый раз слышу…

Тот слегка встревожился: болтнул лишнего, — потому ответил уклончиво.

— На Сон-реке живут, люди. — Ириней уже спрятал глаза под валяной шапкой, как в раковине.

— Скажи-ка мне, какие фамилии еще есть в Полурадах? — Это был совсем легкий для него вопрос. — Кроме Углицких?

— Хворостинины есть. — Насторожился. — Нагие да Щенятевы… А боле нет никого.

— Память у тебя хорошая. А мог бы ты назвать странников, кто ходит или живет по Соляной Тропе? Роды назвать, по фамилиям и прозвищам?

Ириней враз сопливить и чихать перестал, передернуло его, будто от холода или омерзения.

— На что тебе роды наши?

Космач понял, что поспешил, все расспросы следовало оставить на будущее. Что касалось его лично. Ириней не таил, напротив, высказал самое сокровенное, однако на всем остальном лежало табу, срабатывал некий корпоративный интерес — ни при каких условиях не выдавать своих.

— Интересуюсь как ученый, не бойся, — попробовал успокоить, но было поздно.

Ириней спрятал свитки под рубаху и пошел, демонстрируя полное спокойствие, но вдруг вернулся неузнаваемым, лицо тяжелое, в глазах глубокая печаль, будто на похоронах. Выпрямился, вскинул свою широкую бороду, свысока глянул — вот откуда стать и горделивость Вавилы!

— Однако скажу тебе, Юрий Николаевич… Раз так, не надобно мне ни бумаги, ни документа. Уж лучше я в тюрьме посижу. И пусть женщины сидят…

— Не понял ты меня, Ириней Илиодорович, — разозлился Космач. — Это мне для науки надо — не для переписи. Сам говоришь, нет больше Соляной Тропы! Вы ведь скоро все из скитов поразбежитесь, а старики вымрут. Через двадцать лет даже памяти о вас не останется! Ты подумай! Я же хочу, чтоб люди знали о старообрядчестве и через сто, и через тысячу лет. Как вы жили, отчего раскол случился, почему в лесах скрывались, как веру свою берегли от анчихристовых властей. Да и кто вы на самом деле, никто толком не знает. И не узнает никогда.

Ириней выслушал все, но так и ушел с высоко поднятой головой.

А Космач расстроился и распалился еще больше, когда вечером узнал, что, ко всему прочему, куда-то ушли их лошади, пасшиеся вольно вместе с хозяйскими, и сыновья Иринея, несмотря на ночь, отправились на поиски.

Таким пришел к своей больной «жене» и обнаружил, что она в полном здравии, если не считать насморка и красного носа. Зимняя часть дома была срублена отдельно, стены из сосен в обхват, двери толстые да еще войлоком обшиты, говорить можно было в полный голос — не услышат.

Ассистентка лежала в постели, белое рубище, будто умирать собралась, и смотрела жалобно, прощально. Рядом на лавке пакет с лекарствами и деревянная кружка с каким-то настоем. Он, как доктор, потрогав лоб, заглянул в горло, велел показать язык.

— Как это понимать?

— Мне плохо. — В голосе слышался каприз. Чувствую себя ужасно, все тело болит, морозит и голова раскалывается.

Он расценил это как истинно женский способ защиты, вытащил ее рюкзак, перерыл все, достал фотоаппарат с диктофоном.

— Что ты делаешь? Что? — спохватилась «жена».

— Я запретил тебе брать это с собой. В чем дело? Вся хворь отлетела в один миг. Она порывисто села, натертый платком нос побелел.

— Знаю! С первых дней поняла: ты работаешь только на себя! Поэтому тебе не нужны записи! Ты все делаешь ради собственных целей! Тебе никто здесь не нужен!

— Не кричи, нас могут услышать. — Космач плотнее притворил дверь. — Говори спокойно, я все слышу.

— Чувствовала, еще по дороге хотел от меня отделаться. Я тебя раздражала! Ты меня ненавидел!.. — Перешла на шепот. — И сейчас вижу, как презираешь. Не только меня, но и Василия Васильевича… Мне говорили, ты гребешь под себя, не сдаешь полных отчетов Даниленко, скрываешь от него экспедиционные материалы. Говорили, ты женоненавистник, — я ничему не поверила! А ты ненавидишь всех вокруг! И любишь только себя!

У разгневанной ассистентки не хватило слов, сорвала очки, и слезы брызнули на пакет с лекарствами — будто дождь застучал.

— Ты еще не все сказала, — выдержав паузу, обронил Космач.

— Подлец, ты подлец!

— И еще не все…

— Ты развратник! Растлитель! Зачем ты девчонку с ума свел? — Утерла слезы. — Ты что сюда приехал? Любовь с подростками крутить? Головы девицам морочить?

— А если конкретнее?

— Я все вижу! Вавила глаз с тебя не сводит! И ревет по углам, и молится!.. Зачем ты дуришь голову молоденькой девчонке! И какой — чистой, непорочной, открытой, как цветок!

Космач развернул свой спальник, бросил на пол дерюгу и лег. Наталья Сергеевна сначала тихо плакала, потом несколько раз всхлипнула и замерла. Прошло минут десять, прежде чем она пошевелилась, видимо, легла на бок, лицом к нему.

— О чем ты думаешь? — спросила шепотом.

— Кони потерялись, — пробубнил он. — Ребята искать ушли… Не знаю, найдут, нет…

— Прости меня… Пожалуйста. Ты же все понимаешь,

— Не все…

— Правда, о чем ты думаешь?

— Об открытых цветах…

* * *

Он вернулся от Коменданта в десятом часу утра, напоил коня, принес воды, затопил русскую печь и, отогрев руки перед пламенем, заглянул в горницу.

Вавила спала в том же положении, как оставил: голова чуть набок, безвольные руки брошены вдоль тела и дыхания совсем не слышно. Он прикрыл дверь и несколько минут бродил по избе, сдерживая мальчишескую радость, потом вспомнил о свитке, принесенном боярышней.

Бережно достал его из кожаного чехла, развернул на столе метровую полосу старинной плотной бумаги: уже знакомая тайнопись странников, мелкая и плотная вязь арамейского письма — не имея перед глазами азбуки не прочесть ни слова, даже при соответствующей подготовке. По свидетельству самих старцев, подобных грамот всего было около двадцати, но сохранились лишь три. Некоторые из них разными путями и в разное время попадали властям и уничтожались непрочтенными, однако большую их часть сжигали в некоторых толках старообрядцев, не желавших признавать в сонорецких скитниках духовное лидерство. По счастливому стечению обстоятельств, уцелело самое главное Первое послание, документально подтвердившее вывод Космача: церковная никонианская реформа была всего лишь прикрытием другого, исторически более важного события — смены элиты государства и, как следствие, ценностной ориентации русской жизни.

Для того чтобы утвердиться на престоле, Романовым было необходимо избавиться от мощного влияния вольного, самодостаточного и независимого боярства, доставшегося в наследство от Рюриковичей. И, по сути, добровольно отказаться от исторической миссии — провозглашения и утверждения Третьего Рима на Руси.

Как известно, «четвертому не бывати».

Прямое и открытое притеснение особо ретивых бояр ничего не давало, ибо опальные тотчас становились мучениками. Так возник замысел провести церковную реформу и принадлежал он не Алексею Михайловичу и даже не патриарху, а греческим попам, которые в поисках места службы толпами шли на Русь, и приближенному митрополиту Паисию Лигариду, известному на Руси тем, что задолго до Петра он завез и торговал табаком, уча не молитвам, а курению. Церковная реформа и расколола боярство.

Пожалуй, это была первая русская революция в верхах, и впервые ставка была сделана на боярских детей, отколотых за счет «конфликта поколений» от именитых элитных отцов. И только во вторую очередь — на худородных, обедневших, а то и вовсе нищих князей и дворян, которые поддержат все, что сулит выгоду.

Все последующие революции с поразительной точностью использовали этот прием, укладывающийся в короткую формулу — разделяй и властвуй.

Никон сделал свое дело и отправился в ссылку, консервативные родовитые бояре и купечество, не приняв новой обрядности, оказались вне двора, вне закона и без собственности, а скоро и вовсе без родины, вынужденные скрываться сначала на глухом Керженце. потом за Уральским камнем, на Балканах и берегах Босфора. Самые влиятельные и богатые, например, боярыня Феодосья Морозова с родными сестрами, были попросту замучены и заморены голодом. Десятки строптивых князей, мужей боярых и сотни непокоренных священников и монахов сгноили в земляных тюрьмах и сожгли заживо, распустив молву, будто они фанатичные самосожженцы.

И потом, на протяжении веков, гнали и палили уже их потомков, ибо смена элиты непременно влечет за собой характерный признак — несоразмерность наказания, возведенную в неписаный закон.