История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11 - Джованни Казанова

Этот добряк сделал своей дочери наставление, которое заставило меня почти рассмеяться. Он упрекнул ее за то, что она высокомерная, что она злая, что она святоша и что она недоверчивая. Он сказал ей, что я минимум на двадцать лет старше ее, и что своим подозрением она совершает больший грех, чем если бы получала некое маленькое удовольствие, к которому ее склонил бы ее ум.

— Я уверен, — сказал он, — что в воскресенье ты забудешь покаяться в том, что совершила грех, предположив дона Хаиме способным на недостойный поступок.

Она посмотрела на меня, попросила прощения и сказала, что будет спать там, где мы находимся. Кузина ни словом не возразила, и отец поднялся, весьма довольный, что дал мне новое свидетельство своего благородства.

Я решил наказать себя, чем заслужить любовь донны Игнасии, которая меня любила и которая предполагала, быть может, оказывать сопротивление, которое меня бы огорчило. Я пожелал им доброй ночи, самыми нежными словами, заверив, что они могут быть спокойны, и направился в свою комнату, где сразу лег, погасив свечу. Но сразу поднялся, чтобы посмотреть, не воспользовались ли они случаем, чтобы продемонстрировать мне свои секретные прелести, предполагая, что я могу быть наблюдателем. Некрасивая кузина поговорила очень тихо с донной Игнасией, которая как раз собиралась снять юбку, и момент спустя та дунула на свечу. Я лег. На следующий день я проснулся в шесть часов, поднялся, и через стекло увидел застеленную постель и все в полном порядке; нету обеих кузин. Это был третий день Пятидесятницы, они, конечно, пошли к мессе в церковь Соледад. Донна Игнасия вошла одна в десять часов, я писал, одетый, собираясь выйти в одиннадцать и идти к мессе. Она сказала, что оставалась три часа в церкви вместе с кузиной, которую оставила у ее двери.

— Я подумал, что вы пошли на исповедь.

— Нет. Я ходила в воскресенье, и пойду опять в воскресенье.

— Я рад, что вы не задержались долго на исповеди из-за меня.

— Вы ошибаетесь.

— Как это я ошибаюсь! Я вас жду. Знайте, что я не хочу, чтобы мы были прокляты из-за простых желаний. Я не пришел к вам, во-первых, чтобы вас не волновать, а во-вторых, чтобы не стать страдальцем. То, что вы сделали со мной в последний день карнавала, прекратило мою влюбленность в вас, и вы внушаете мне ужас, когда я думаю, что моя и ваша нежность становятся предметом вашего раскаяния. Я провел очень дурную ночь, и я должен позаботиться о моем здоровье. Я должен подумать о том, чтобы забыть вас, и я должен начать с того, чтобы стараться вас избегать. Я сохраню ваш дом, но с завтрашнего дня начну ночевать где-то в другом месте. Знайте, что если ваша религиозность тверда, вы должны одобрить мое решение. Сообщите его вашему исповеднику в воскресенье, и вы увидите, что он его одобрит.

— То, что вы говорите, верно, но я не могу с этим согласиться. Вы вольны от меня уйти, я вынесу это молча; пусть мой отец говорит, что хочет, но я буду несчастнейшей из девушек Мадрида. После этих слов она опустила свои прекрасные глаза, она пролила слезу, и она взволновала меня.

— Донна Игнасия, я люблю вас, и я надеюсь, что страсть, которую вы мне внушили, не станет причиной моего осуждения; я не могу вас видеть и не любить вас, и не могу вас любить и не оказывать вам свидетельств, которые моя любовь настоятельно требует от меня, в той форме, в какой они необходимы для моего счастья. Если я ухожу, вы говорите мне, что станете несчастны, и я не могу на это решиться; если я остаюсь, а вы не измените свои принципы, это я стану несчастным и даже потеряю свое здоровье. Скажите же мне, наконец, что я должен делать. Должен ли я уйти или остаться? Выбирайте.

— Останьтесь.

— Вы станете доброй и нежной со мной, какой вы были, может быть, к несчастью для меня.

— Увы! Я должна раскаяться и обещать Богу больше не падать. Я говорю вам остаться, потому что я уверена, что в восемь-десять дней у нас с вами войдет в привычку, что я буду любить вас как отца или брата, и для вас станет возможно обнять меня, как если бы я была ваша сестра или дочь.

— И вы говорите, что вы в этом уверены?

— Да, дорогой мой друг, уверена.

— Вы ошибаетесь.

— Позвольте мне ошибаться. Верите ли вы, что я рада буду ошибиться?

— Великий Боже! Что я слышу! Я вижу, что это правда. Ах, несчастная набожность!

— Почему несчастная?

— Ничего, дорогой друг, слишком долго объяснять, и я сам рискую. Не будем больше говорить. Я остаюсь у вас.

Я вышел, действительно огорченный, более этой девушкой, чем собой, видя себя обманутым тем, что она мне сказала о власти, которую имеет над ней религия, о которой она услышала плохое. Я видел, что должен раскрыться, потому что даже когда настанет время снова наслаждаться ею, застав ее врасплох в тот момент, когда мои слова или мои ласки внесут смятение в ее душу, наступит воскресение, и новое обещание, данное исповеднику, снова сделает ее недовольной и несговорчивой. Она уверяет, что любит меня и надеется, что сможет любить меня по-другому. Чудовищное желание, которое может существовать только в честной душе, ставшей рабой религии, которая заставляет ее усматривать преступление там, где для природы его не существует.

Я вернулся к себе в полдень, и дон Диего решил оказать мне любезность, пообедав со мной. Его дочь спустилась только к десерту. Я попросил ее присесть, вежливый, но грустный и холодный. Дон Диего спросил у нее, не поднимался ли я ночью, чтобы подойти к ее кровати, он издевался над ней, она отвечала, что не унижает меня никакими подозрениями, и что ее сдержанность — вполне обычная. Я положил конец этому разговору, оценив ее скромность и заверив его, что она была бы права, опасаясь меня, если бы законы долга не имели бы надо мной большей силы, чем желания, которые внушили бы мне ее чары. Дон Диего нашел это объяснение в любви тонким и достойным кавалера древнего Круглого Стола. Я должен был посмеяться над этим. Дочь сказала отцу, что я насмехаюсь над ней, и он ответил, что уверен, что нет, и что он даже думает, что я познакомился с ней за некоторое время до того, как пришел к нему просить разрешения отвести ее на бал. Она поклялась, что он ошибается.

— Вы напрасно поклялись, — сказал я ей. Ваш отец знает об этом больше, чем вы.

— Как? Вы меня видели? Где же?

— В церкви Соледад, придя туда принять святое причастие и выходя после мессы из церкви, вместе с вашей маленькой кузиной, с которой вы встретились у дверей. Я следовал за вами издалека, и вы можете догадаться об остальном.

Донна Игнасия была растеряна, хотя ее отец и торжествовал и восхищался своей проницательностью. Он сказал, что идет на los toros[18], что день чудесный и что туда следует идти рано, потому что там будет весь Мадрид. Я там никогда не был, он посоветовал мне пойти и сказал дочери, чтобы пошла со мной. Она спросила меня нежно, приятна ли будет мне ее компания. Я ответил, что да, но с условием, что она приведет с собой свою кузину, потому что я влюблен в нее. Ее отец разразился смехом; дочь сказала, что верит этому; она пошла за ней, и мы пошли в большой амфитеатр за воротами Алькала, где давали это замечательное жестокое зрелище, любимое нацией. Не следовало опаздывать. Почти все ложи были или заняты, или арендованы. Мы вошли в одну, где были только две дамы, из которых одна, та, что заставила меня рассмеяться, была та самая герцогиня де Вилладариас, которую мы видели накануне в церкви «де Атоша». Мои девицы сели, естественно, впереди, а я — на более приподнятой скамейке как раз позади герцогини, у которой голова получалась между моих колен.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});