Мозг Донована - Курт Сиодмак

Шратт пробовал успокоить меня, но при этом ничуть не торопил с возвращением. Он хотел, чтобы я остался в Лос-Анджелесе и выполнял все, что потребует от меня мозг. Слушая его, можно было подумать, что это он проводит эксперимент, а я помогаю ему.

— Мне здесь больше нечего делать. — Я с удивлением поймал себя на том, что оправдываюсь перед ним. — Я уже выяснил все, что хотел узнать, а других задач у меня не было.

Шратт бойко проговорил — как будто заранее обдумал свой ответ;

— Но ведь вам до сих пор неизвестно, зачем Донован послал вас в Лос-Анджелес! Как по-вашему, должна быть у него какая-то логика или нет? Или вы уже знаете, в чем состоял его план? Полагаю, именно этот вопрос нам необходимо выяснить в первую очередь — тогда мы сможем установить, сохранил ли он способность к целенаправленным решениям или их принятие невозможно в условиях автономности от центральной нервной системы.

Я не знал, что сказать, — Шратт задал мне слишком много задач, каждая из которых требовала времени на раздумья. И кроме того, я не мог избавиться от подозрения, что неожиданный интерес Шратта к моим экспериментам объяснялся его желанием задержать меня вдали от дома.

— Кстати, — добавил он, — как поживает Дженис? Вы с ней виделись? Она лежит в клинике «Ливанские Кедры».

— Она приезжала ко мне, — ответил я, — и мы разговаривали. Но еще не виделись.

— Как так? — удивился Шратт.

— Я звонил ей.

— Послушайте, вам нужно к ней съездить.

На этот раз в голосе Шратта звучала искренняя озабоченность.

— Хорошо, — сказал я, — может быть, я навещу ее. Но все равно завтра вернусь домой.

Он ничего не ответил, и я повесил трубку.

Был уже поздний вечер. Перед тем, как лечь спать, я положил на стол карандаш и лист бумаги. Мои веки отяжелели и закрылись. Шум за окном стал затихать. За стеной кто-то говорил по телефону, но вскоре голос превратился в какое-то неясное бормотание, слова потеряли смысл.

В полудреме мне почему-то вспомнилось имя, которое я где-то не так давно слышал: Антон Стернли. Оно несколько раз всплыло в моих сонных мыслях, а затем увлекло за собой, в кромешную темноту без сновидений…

28 ноября

По прошествии недели могу продолжить свои записи. Итак, в ночь после того, как я спалил ветхую лачугу Йокума, мне ничего не снилось — только слышался голос Шратта, без конца повторявшего одну и ту же нелепую фразу. Слова ни о чем мне не говорили, но в то же время заставляли дрожать от страха. Во сне мне почему-то казалось, что они представляют для меня какую-то серьезную опасность. «Во мгле без проблеска зари он бьется лбом о фонари и все твердит, неисправим, что призрак гонится за ним».

Голос явно принадлежал Шратту, и он вновь и вновь произносил эту странную, бессмысленную фразу, она весь день преследовала меня.

Я встал. Листок бумаги лежал там, где я его оставил, однако карандаш теперь был не справа, а слева от него. Я склонился над столом и задумался. Антон Стернли, квартал Пасадена, Байрон-стрит, 120. Кто он такой, этот Антон Стернли? Почерк Донована, а рука моя. Кому-нибудь сказать — не поверят, что возможно и такое.

Внизу было аккуратно выведено: «Пять тысяч долларов». А далее следовали цифры: 142235.

Я оделся и отправился на поиски этого человека.

Он и в самом деле жил на Байрон-стрит, но не в сто двадцатом, а в двести десятом доме. Из этого следовало, что мозгу Донована тоже свойственно ошибаться. А я-то уже готов был поверить в его непогрешимость!

На мой звонок дверь открыла девочка лет четырнадцати. Я спросил мистера Стернли, и она провела меня в небольшую библиотеку. Там за столом сидел совершенно седой пожилой мужчина. Увидев меня, он приподнялся.

— Доктор Кори, — представился я. — Меня прислал Уоррен Горас Донован.

Мои слова произвели довольно любопытный эффект. Мужчина снова сел и отвел глаза в сторону.

— Мистер Донован погиб, — с беспокойством произнес он.

— Я знаю, — сказал я. — Он умер в моем доме, на узловой станции Вашингтон.

Стернли предложил мне сесть, а сам откинулся на спинку кресла.

— Чем могу служить, доктор — спросил он.

— Донован хотел, чтобы я передал вам пять тысяч долларов.

Я вынул деньги из кармана, положил на стол. Стернли близоруко прищурился, затем с недоумением посмотрел на меня и переспросил:

— Пять тысяч долларов?

Я встал и пододвинул деньги к самым его рукам. Он тупо уставился на них. И вдруг улыбнулся.

— Вовремя, ничего не скажешь. Хотя деньги всегда появляются либо вовремя, либо слишком поздно — во всяком случае, не раньше, чем наступит критическая минута. У меня разбились очки, а новые мне не по карману. Вот и передвигаюсь на ощупь, как слепой крот.

Он извлек из стола линзу от разбитых очков и посмотрел сквозь нее.

— Извините, если произвожу неблагоприятное впечатление. К сожалению, я только таким способом могу разглядеть вас.

Он снова улыбнулся, на этот раз — с виноватым видом.

Некоторое время мы молчали. Наконец он вздохнул и задумчиво произнес:

— Вот так дела… Говорите, Уоррен Донован перед смертью вспоминал обо мне? Выходит, я всю жизнь недооценивал его.

Он положил линзу обратно в стол.

— Больше он ничего не сказал вам?

— Ничего. Он был не в том состоянии, в котором люди могут подолгу разговаривать.

— Он не сказал, кто я такой? — спросил Стернли.

И, видя мое замешательство, тотчас добавил:

— Много лет я был секретарем мистера Донована. Почти всю жизнь точнее, все то время, пока человек может работать, чтобы обеспечить себя в старости.

Я оглядел комнату. Обстановка была более чем скудной, если не считать стеллажей с книгами в роскошных переплетах. На потолке местами осыпалась штукатурка, обои выцвели — видимо, последний ремонт здесь производился лет пятнадцать назад.

— Он ничего не оставил вам? Никакой компенсации? — вежливо спросил я.

Стернли с усмешкой кивнул.

— Воспоминания об интересно проведенных годах — это да. А что касается денег… Нет, не такой он был человек. Вот почему я удивился, услышав ваши первые слова. Неужели он и впрямь подумал обо мне в минуту, когда всем людям полагается думать только о себе? Вообще-то в присутствии мистера Донована никто не смел даже упоминать о смерти. Но однажды мы заговорили о ней, и он сказал: «Составлять завещание — все равно что добровольно отказываться от жизни. Эти мысли лучше вообще выбросить из головы, а иначе они до основания подточат ваш рассудок — изглодают, как термиты, поселившиеся в добротном жилище. Они будут незаметно вгрызаться в устои вашего бытия, и в один прекрасный день весь ваш благоустроенный мир обрушится, похоронив вас под своими руинами. Никогда не говорите мне о смерти!»

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});