Рассказы о потерянном друге - Рябинин Борис Степанович

Письмо третье. ДОБРОТА, КОТОРОЙ ЛУЧШЕ НЕ БЫТЬ — озаглавила свое письмо москвичка Наталья Владимировна Герасимович.

Да, бывает доброта, которая хуже предательства.

«Прошу разъяснить мне следующий вопрос: возможен ли с точки зрения советской морали такой факт?

На одной площадке со мной в квартире № 23 по Выползову переулку, дом № 24, проживает гражданка Савельева Евгения Юрьевна. Год тому назад Савельева, идя на работу, нашла трехлапого щенка-лайку, жалкого, несчастного. Видимо, какие-то злодеи отрубили ему переднюю лапу. Савельева сжалилась над животным и взяла его. Поступок прекрасный, в этом никто не сомневался. Все хозяева собак в нашем переулке были в восторге. Не всякий возьмет и приютит трехлапого бездомного пса.

А собачонка росла, превратилась в чудесного, игривого собачея, который, казалось, и не замечал, что у него три лапы: играл с другими собаками, бегал немного с прихромом и был счастлив.

Прошел год… и два раза его видели бегающего одного по улице. Любители животных — «собачники», как мы друг друга называем, — возмутились. Начались разговоры: «Неужели она его бросила, зачем же брала тогда?!» Я зашла к ней как-то вечером и спросила, почему Джек бегает один, беспризорный. Она очень резко ответила мне, что устала от собаки, что она больна, что он мешает ей ходить по вечерам в гости и т. д. и т. п. Тогда я предложила отдать собаку мне. Она на это ничего не ответила. В течение трех последних дней я несколько раз при свидетелях напоминала ей, что если она будет отдавать собаку, то пусть отдаст мне.

И вот однажды я увидела ее идущей с Джеком в необычном направлении (к Трубной улице, где находится ветеринарная поликлиника). Она была такая веселая, в каком-то приподнятом настроении, нарядно одетая. А Джек бежал рядом, такой радостный: его взяли на новую прогулку… Он подпрыгивал на трех лапах и улыбался, как умеют улыбаться только собаки.

Я спросила ее, куда она идет. Она ответила:

— А мы идем прогуляться.

Это была последняя прогулка Джека.

В три часа дня меня вдруг пронзила мысль: «Она шла не гулять, она шла в поликлинику усыплять собаку…» Я схватила телефонную трубку и набрала номер поликлиники. «Мария Николаевна (это врач, которого я хорошо знаю)… Мария Николаевна, скажите, не приводили ли сегодня утром усыплять трехлапого пса?!»

Она долго ходила, узнавала и потом обычным профессиональным голосом ответила мне: «Да, сегодня утром его усыпили».

Девочка Надя двенадцати лет, соседка Савельевой по квартире, горько заплакала. Какая травма ребенку… Надя очень любила Джека и, без сомнения, упросила бы родителей взять Джека к себе, знай они, что его ждет.

Вот и вся эта печальная история. Так неужели же права эта женщина, гражданка Савельева? Я бы хотела, чтобы, прочитав мое письмо, люди высказались, что они думают по этому поводу. Мне кажется, что такой «доброй» лучше не быть…»

Что скажете, люди?

* * *

А послесловие будет очень короткое: за что убили Джека, Жучку и Медведку?

Шапка

Его сняли с поезда и привели в детскую комнату милиции. Куда и зачем он хотел уехать, он не сказал, да, наверное, и не мог сказать, лишь бы уехать, а куда — не все ли равно. Возвращаться не хотел и упорно отказывался назвать фамилию и адрес родителей, как и свое имя. «Не скажешь — отправим в колонию», — пригрозили ему. А хоть и в колонию, только не домой. «Пускай посидит, тогда разговорится», — решил дежурный и другим запретил трогать мальчишку: может, у парня стряслась беда, мало ли, бывает и так. И вот он сидел и, поджимая губы, упрямо молчал, вперив широко раскрытые голубые, с застывшей в них тоской и болью, не по-детски серьезные глаза куда-то в пространство перед собой, — этакий маленький старичок, придавленный тяжестью навалившегося на него испытания. Он был простоволос, несмотря на холодную погоду — в легкой курточке, правую руку держал за пазухой — казалось, что-то придерживал, тщательно скрывая от других. Сердце или что другое? Как бы плохо не стало, придется врача вызывать.

— Что там у тебя? Покажи.

В ответ — молчание. Только весь сжался. Упрямый пацан.

— Тебя спрашивают…

— Не дам!

— Ну, вот, уже и не дам. А я что — отнять хочу? Говорю, покажи, только и всего. Устал, поди, руку так держать…

— Не устал…

Но рука вдруг дернулась, медленно-медленно он вытянул то, что прятал от глаз людских, и положил на стол, подержал, как бы не решаясь, можно ли довериться этим незнакомым ему людям в форме, потом убрал руку. Шапка. Обыкновенная шапка из меха какого-то пушистого зверька. «Украл, что ли, а после сбежал? У кого украл, где? — хотел спросить дежурный. — Потому и скрывал, не хотел показывать». Но, посмотрев на лицо мальчугана, вовремя удержался. Нет, что-то тут не так.

Обыкновенная шапка… Обыкновенная ли?

* * *

Они жили на даче. Родители каждый год снимали дачу у знакомых. Те, как только устанавливалось тепло и просыхали дороги, отправлялись путешествовать на собственной машине, случалось, отсутствовали и месяц, и два (когда они работают, удивлялись соседи. На вольных хлебах!), а зачем даче пустовать? Пускай приносит доходы, поможет окупить дальние вояжи, горючее небось тоже денег стоит. Словом, знакомые были не дураки, понимали толк в жизни и старались брать свое. Для того и дачу завели. Там, на даче, судьба и свела Генку с Кешей.

Кеша был канадской лайкой, принадлежал сторожу, который караулил дачи. Кешу подарили знакомым Генкиных родителей тоже знакомые, какие-то иностранцы, приезжавшие в Советский Союз в качестве туристов, а те отдали подарок сторожу, договорившись, что за это он будет охранять их дачу. Собак они не терпели, потому и не стали держать Кешу, хотя пес был отменный, отличных кровей, за границей за него отдали бы большие деньги. А Генка собак любил, он часто приносил Кеше объедки с обеденного стола. Кеша провожал Генку в магазин, когда мать посылала купить что-либо необходимое —. хлеб, сахар — или бутылку отцу. Про отца говорили, что он охотник пропустить стаканчик.

Сторож умер. Пес пришел на дачу к Генке. Сам пришел и никуда не захотел уходить. Сторож был еще не старый человек, жить да жить, говорили старухи на селе, здоровье подорвала война, — в одну из ночей его не стало. Человека отнесли на кладбище. А куда деваться собаке? Генка не знал, радоваться ему или печалиться: сторожа жаль, а собаку… Да он всю жизнь мечтал о таком Кеше!

— Мам, возьмем его…

Мать подумала-подумала и согласилась: уж больно хороший пес, смотрит как человек, будто что сказать хочет. Сам пришел! Только что скажет отец?

— Пусть останется, — изрек глава семьи. — Зачем добру пропадать. Еще сгодится…

После Генка не раз припомнит эту фразу.

Отец не баловал сына вниманием; только когда пропустит лишнего где-нибудь с друзьями, еле доберется до дому и заведет унылую волынку, что старших надо уважать (надоело! это его-то уважать, пьянчугу?!), а потом свалится где попало, захрапит, зачмокает на весь дом… поговорили! Мать вечно занята, ей и обед надо состряпать, и в магазин сходить за продуктами, и по дому навести порядок, и забулдыгу-мужа изобиходить, помыть, постирать… Намучилась она с отцом, из-за него работу оставила, а что сделаешь? Генка, как умел, помогал ей. Плохо, если в доме нет настоящего хозяина. Нет, не любит Генка тех, кто пьет, и сам не будет пить. То ли дело пес! Уж он-то пьяным не напьется, не будет читать скучных нотаций, не надоест, хоть всегда с тобой…

Пес повсюду ходил за ним неотступно как привязанный, и в глазах его читался немой вопрос-мольба: «Я теперь твой, только твой. Ты не бросишь меня?…» Нет, Генка не бросит и не отдаст никому, даже если будут просить. Исполнилась мальчишечья мечта: у него есть своя собака. Своя! Его! И больше ничья! Их двое, и они всегда вместе. Ох, и до чего же это приятно — иметь такого друга, если б вы знали, люди!