Последние дни Сталина - Джошуа Рубинштейн

давать ребенку не будет: пусть умирает от болезни, а не от яда»[151]. Подобная реакция не была чем-то необычным. «Все повторяли, что в больницах ад, — писал в своих воспоминаниях Илья Эренбург, — многие больные смотрят на врачей как на коварных злодеев, отказываются принимать лекарства». Один друг рассказал Эренбургу о женщине-враче, которой, по ее собственным словам, «пришлось весь день глотать пилюли, порошки, десять лекарств от десяти болезней — больные боялись, что я — „заговорщица“»[152]. Эренбург лучше многих мог оценить последствия «дела врачей» для таких же евреев, как он сам. Будучи, вероятно, самой заметной общественной фигурой еврейского происхождения в стране — помимо Кагановича, — он постоянно писал о перенесенных евреями страданиях во время войны. Часто они к нему обращались со своими проблемами и заботами, сообщали о травле, которой подвергались в школе или на работе. Большинство призывали его осудить арестованных врачей как предателей; они были в отчаянии и искали способы защитить себя[153].

Несмотря на рост озабоченности на Западе, Кремль все еще мог положиться на своих сговорчивых последователей. Безотказная Французская коммунистическая партия заручилась поддержкой Сталина в разоблачении предполагаемого заговора. 27 января L'Humanité опубликовала заявление группы французских врачей, двое из которых были евреями. Они выразили полное одобрение действиям советских властей в их «войне» против преступных действий обвиняемых медицинских работников[154]. Три недели спустя 12 тысяч французских коммунистов вместе с известной актрисой Симоной Синьоре заполнили Зимний велодром, чтобы выразить протест по поводу смертного приговора, вынесенного американским судом Юлиусу и Этель Розенбергам за атомный шпионаж в пользу СССР. По сообщению агентства Рейтер, «Жак Дюкло, действующий лидер Французской коммунистической партии, использовал факт еврейства четы Розенберг как „доказательство“ того, что коммунисты не ведут антисемитскую кампанию»[155]. Сталинисты вроде Дюкло с радостью ухватились за полемику вокруг дела Розенбергов, чтобы замаскировать истинную природу «дела врачей» в Советском Союзе.

Последний месяц жизни Сталина остается самым загадочным и пугающим в его правлении. Ходили всевозможные слухи о его здоровье, о шаткости положения его «соратников», о его намерениях относительно евреев. После публичного осуждения Михоэлса начались преследования его семьи. Ближе к концу января органы госбезопасности провели в их квартире обыск, «длившийся около суток, после чего дома не осталось ни клочка бумаги». Как описывает происходившее его дочь Наталья Вовси-Михоэлс, чекисты с подозрением относились к любой книге, где упоминалось слово «еврей»[156].

Примерно через неделю, ранним утром 7 февраля, госбезопасность вернулась за зятем Михоэлса, выдающимся композитором Мечиславом Вайнбергом, который был верным другом Дмитрия Шостаковича. Они часто играли в четыре руки на фортепиано и посвящали друг другу свои новые сочинения. Арест Вайнберга был неожиданным, но типичным для того времени поворотом судьбы. Сталину нравилось играть со своими жертвами: он награждал их премиями и допускал публикацию хвалебных статей в газетах, когда уже были выписаны ордера на их арест. Всего за несколько часов до ареста Вайнберга скрипач Давид Ойстрах исполнил премьеру его «Молдавской рапсодии» в концертном зале имени Чайковского — самой престижной концертной площадке столицы. А той же ночью Вайнберга увели, сняв с него галстук и ремень. Обвиненный в еврейском буржуазном национализме — одной из улик служила его Симфониетта № 1, — он был помещен в одиночку. В этой атмосфере неуверенности и страха Шостакович совершил ради него два поразительных поступка. Они с женой оформили доверенность на случай, если Наталью Вовси-Михоэлс также арестуют, чтобы стать опекунами их семилетней дочери; таким образом, ее не отправили бы в детский дом, как обычно поступали с детьми «врагов народа». Кроме того, с немалым риском для себя Шостакович направил на имя Берии обращение, в котором описывал Вайнберга как «честного гражданина, очень талантливого молодого композитора, главным интересом которого является музыка», и заявлял, что он, Шостакович, готов поручиться за него[157]. Но Вайнберг остался за решеткой.

Ситуация еще больше осложнилась после одного инцидента, произошедшего в Израиле. Поздно вечером 9 февраля небольшая группа крайне правых израильских экстремистов, взбешенных антисемитской кампанией в Москве, установила взрывное устройство на территории советской дипломатической миссии в Тель-Авиве. Бомба выбила стекла в окнах и нанесла ущерб зданию. Ранения получила жена посла, а также экономка и шофер миссии. Бен-Гурион был в ярости, понимая, к чему это может привести. Он немедленно осудил преступление, заверив Кремль, что Израиль непременно найдет и покарает виновных. Но умиротворить Сталина не удалось. Взрыв стал для Кремля прекрасным поводом разорвать дипломатические отношения с еврейским государством. Кремль не только объявил о разрыве отношений, но и использовал инцидент для наращивания антисионистской пропаганды, ведь теперь Израиль можно было разоблачить как врага, умышленно осуществившего нападение. Как чуть позднее прокомментировала Правда, «свора взбесившихся псов из Тель-Авива омерзительна и гнусна в своей жажде крови»[158].

Советские граждане отреагировали на взрыв бомбы жестко. Местные партийные чиновники быстро организовали митинги на заводах и в других учреждениях, чтобы усилить антисионистский посыл, проверить общественные настроения в свете продолжающейся пропагандистской кампании. Как показывают их отчеты, инцидент в Тель-Авиве усугубил ожесточающий эффект «дела врачей» на обычных граждан и часто приводил к «опасной интерпретации» событий. Некоторые из этих материалов, в то время совершенно секретных, позволяют составить представление о реакции общества на проводимую партией кампанию против сионизма и еврейских врачей.

13 февраля, через четыре дня после взрыва бомбы, инструктор партийной ячейки на Московском хлебозаводе писала о негодовании рабочих по поводу «возмутительной провокации» и об их единодушной поддержке решения о разрыве отношений с Израилем, что соответствовало партийной линии. Но далее в ее отчете говорится о «проявлениях антисемитизма», которые ей кажутся тревожными. Некоторые рабочие жаловались, что «среди евреев вряд ли вообще есть честные люди, что они стараются устроиться на „теплые места“ с хорошей зарплатой, и что во время Великой Отечественной войны едва ли хоть один еврей был на передовой». Рабочий на московской текстильной фабрике призывал «убрать евреев с административных должностей в учреждениях и министерствах, в магазинах ширпотреба и торговых организациях». Еще один заявлял, что «евреи захватили все хорошие квартиры, поэтому их надо выгнать из Москвы, а квартиры передать рабочим, которые выполняют пятилетку и строят коммунизм».

Населению десятилетиями диктовали, как и что думать, поэтому вряд ли удивительно, что люди, как попугаи, повторяли партийные установки. Но теперь они то и дело переходили границы предписанных реакций и начинали откровенную антисемитскую травлю. Один сварщик заявил: «Я бы загнал всех этих выродков до одного в Палестину». На железнодорожной станции кто-то оставил на стене надпись: «Бей жидов, спасай СССР».