Орнитоптера Ротшильда - Николай Никонов

Вспоминая исчезнувшую «Зоогеографию», я часто думаю, что книга эта и сейчас без всякого спроса желтеет в недрах институтского хранилища, похожего скорей всего на подземное царство — Аид. Книги — те же человеческие души. Живые и томящиеся. Я постоянно отождествляю книги с людьми их читающими и их написавшими. У книг сходная с человеком судьба: рождение, временной срок радостной или тусклой жизни, когда книгу спрашивают, читают, мусолят, не дают отдохнуть, она трудится и, наконец, неизбежное угасание, замирание на полках, безвестность, пыль, забвение, от которого редкоредко по просьбе какого-нибудь чудака ее будят, на краткое время возвращая к жизни. Я не думаю, чтобы «Зоография» пользовалась большим спросом у тех военных лет девочек-студенток в телогрейках, девочек из глубинки, с добрыми, прилежными, заботливыми лицами, в то голодно-тоскливое военное время.

Отодвинулась она и от меня. Но я помнил о ней. Она подчас томила меня своей недочитанностью, как недосказанной тайной. И когда, в сорок пятом, война все-таки завершилась, я, ученик седьмого класса второй мужской средней железнодорожной школы, отправился в главную городскую библиотеку. Такая книга была должна находиться там. Но мечта не осуществилась. Оказалось — нет паспорта. Без паспорта не записывают. «Зоогеография» отодвинулась еще на год.

В общем-то я не люблю библиотеки. Книги из них не доставляют мне той радости, какую дает своя, собственная книга. Они — чужие. Коллективные. Как эту суть не понял никто из великих? На них (книгах) печать отчужденности и принадлежности ВСЕМ. На них отпечатки чужих дыханий и липких прикосновений. «Жена, книги и деньги потеряны для их отдавшего, — недаром гласит индийская мудрость, — если же они возвращаются, то жена — испорченной, книга — истрепанной, а деньги — по частям». Я нехороший человек — я не люблю отдавать свои книги. А если отдаю — потом не могу читать. Я не люблю заниматься в читальных залах, пусть в самых лучших с изречениями классиков на стенах. Я не люблю шелест страниц, вкрадчивые шаги, осторожный стук сдаваемых книг, чей-то шепот, чей-то приглушенный кашель.

Я пишу это лишь потому, что едва получив свой временный шестимесячный паспорт (зачем «временный»? О, дурная страна!), согнутую пополам голубую бумажку, я опять явился в знаменитую библиотеку имени скучного-прескучного Белинского и под ворчание какой-то Зои Григорьевны — ужасной старухи с обликом настоятельницы средневекового каторжного монастыря — все-таки получил опять и тоже временное читательское удостоверение, в котором учинил свою неустоявшуюся роспись.

Как на грех я тогда еще был вполне каторжно «нагладко» острижен — зачем-то стригся так по инерции до второго курса института! И тут со своей стрижкой, временным паспортом и временным читательским билетом был-являлся, сами понимаете, инородным организмом, почти никак не вписывающимся в почтенную Государственную публичную имени Виссариона Григорьевича Белинского.

Этот странный, дикого вида подросток в кирзовых ботинках и дрянном синем костюме искал-выкапывал в каталоге не менее странную книгу: «Зоогеографию» профессора Пузанова. Почему-то никак не верилось, что она в библиотеке есть. И она появилась, даже с тем же полосатым бурундучком на обложке. Та же самая и все-таки будто не та. Она была словно моложе, чище, новее, но., не роднее. Должно быть, вот диво! — ее никто, ни разу не востребовал. Не читал. Открытие поразило. Неужто никто не захотел ее читать?!? Как бы там ни было, я взял светло-коричневую книгу, с трудом нашел свободное местечко в зале и принялся читать. Однако, почему в этом переполненном читающими, листающими скучном зале… «Любите книгу, источник знания. Она поможет вам…» «Всем хорошим во мне я обязан книгам». «Без книг — тяжко»… Почему в этом зале «Зоография», желанная «Зоография», оказалась тоже скучной, не читалась, не ложилась на душу так, как раньше? Была она вовсе не моя. И совершив к Пузанову еще одно-два паломничества, я прекратил хождение в «государственную публичную библиотеку», где (так казалось) на меня смотрели лишь как на мелкого жулика, вот-вот готового что-то «свиснуть». Та книга оказалась не нужна и мне. И, помнится, я злорадно порвал и выбросил свое временное читательское удостоверение с твердым намереньем никогда больше не заглядывать в библиотеки.

Конечно, я нарушал клятву. Редко, но уж совсем взрослым и уже писателем, я приходил сюда за другими книгами. Мне даже оформили абонемент № 1, с правом брать книги на дом. Теперь в библиотечном каталоге под моей фамилией значился целый раздел. Но и тридцать лет спустя, меня встречала та же ворчливо-гневная, как бы каменно-вечная Зоя Григорьевна. Она не изменила своего отношения ко мне, — «какой он писатель, если живет не в Москве и если нет у него, не значится под номером каталога толстых романов «Заре навстречу» или «Я твой сын, Россия!» Все это легко читалось в презрительных глазках фурии. Ей и теперь казалось святотатством выдавать мне, почти нахалу, драгоценные книги с библиотечной наклейкой и штампом: «Городская государственная публичная имени…»

А чтобы завершить рассказ о книге профессора Пузанова, я прибавлю, как однажды — было это в конце пятидесятых годов — зашел в низенький, известный всем горожанам, а особенно книголюбам (странное слово, вполне сходно с понятием водолюб — черный большой жук, — а есть еще водолюб малый черный, который большим никогда не становится) магазин «Бук-книга» с его обычным тленным запахом книг былых, старых, старящихся, вовсе не молодых, а также пытающихся сохранить незахватанную свежесть, что им, как женщинам «из вторых рук», никогда не удается. Бегло, привычно оглядывая их, — скрепя сердце, иногда покупал такие книги, — я вдруг увидел лежащую в витрине «Зоо-гео-гра-фи-ю»! Все ту же самую, светло-коричневую. И «проф. И. И. Пузанов» было вдавлено на переплете. Сказать, что я бросился в кассу — ничего не сказать. Медленно, будто подбираясь к редкостной бабочке-орнитоптере и боясь ее вспугнуть, — улетит не поймаешь, — медленно-медленно и, не сводя глаз с книги, я, как можно увереннее, глянул на продавщицу и попросил дать мне книгу. Мне все казалось, что «Зоогеографию» вдруг кто-то возьмет, опередит или уже ушел платить. Я решил, что ни за что не выпущу ее из рук! Не отдам никому! Но продавщица совсем равнодушно сунула-подала мне ее. В ко всему надоевших косметических глазах не мелькнуло и тени интереса. Есть такие девушки, сплошь состоящие из одного безучастия. Я открыл книгу, чтобы, кажется, взглянуть на бурундучка. Он был на месте. Взглянул на цену и, сказав: «Я беру! Отложите, пожалуйста», — отправился в кассу. Так через двадцать лет «Зоография» вернулась ко мне, чтобы встать на самом почетном месте в моей библиотеке.

Двадцать лет! За эти годы из стадии восхищенной миром восторженной личинки я превратился в озабоченного этим же миром и уже битого жизнью человека, я прошел уже первичное самоутверждение — работал учителем, обрел семью, должен был зарабатывать деньги, которых мне вечно не хватало и которых ради я трудился даже на двух работах, коль не считать третьей — творческой. Все шло своим чередом. «Зоогеография» благополучно стояла на полке. И, казалось, ждала своего часа. Сказать, что теперь, обладая ею, я стал к ней равнодушен, не могу совершенно. Нет. Теперь она тепло грела меня, и временами я принимался за ее чтение с тем наслаждением, какое неведомо мне при чтении любой другой книги. Я давал себе слово прочесть ее вновь, всю, по порядку, страница за страницей, обдумывая и даже записывая самое главное. И ни разу не осуществил желания до конца. Дела отвлекали и, в конце концов, книга ставилась на свое прежнее месте, и опять по мне словно шло ее прекрасное здоровое дыхание — мудрости и знания. То, что книги живут и дышат, известно всем, то, что они греют и умудряют — известно тоже. Вот почему я не мыслю своей жизни без книг и если даже не читаю их всех — теперь просто невозможно — они нужны мне для ощущения духовного и даже физического здоровья и равновесия. После же «Зоогеографии», прочитанной мною на пороге отрочества, я прочел и перечел, наверное, тысячи книг, в их числе сотни философских и объясняющих устройство мира. Но почему все они, вместе взятые, головоломно сложные и взыскующие как будто к высшим истинам, не заменили мне этой одной» не родили такого обилия ответных мыслей?

В мудрейших астрономических гипотезах с формулами теории относительности и другими формулами с неумолимостью математической логики вроде бы доказывалось рождение Земли из холодной газово-пылевой туманности. И я пытался найти тут истину. Но разум, всегда зависящий, по крайней мере у меня, от, быть может, чрезмерно развитой интуиции, всегда говорил мне, что все было не так. И я предполагал, что в момент квазичудовищного взрыва, родившего миллиарды лет назад всю эту расширяющуюся в пространстве Вселенную, когда Солнце, рядовая звездочка, явилось из сгустка клубящейся плазмы, оторванного от центра Галактики на ее окраину, в момент концентрации и рождения его, как светила, часть вещества, более легкого и состоящего из железа, кремния, азота, гелия, водорода расположилась концентрическими кругами вокруг (простите тавтологию!) новорожденной звезды и, подчиненное тем же законам движения, вращения и тяготения, образовало планеты. Если представить солнечную систему как единое целое, то она, мне думается, во всем похожа на атом — в центре атомное, термоядерное ли живущее и пульсирующее ядро (солнце), а далее плотные оболочки, сконденсированные в планеты: Меркурий, Венера, Земля, Марс (по моей теории их плотность, а значит и сила тяжести, должны уменьшаться по мере удаления от солнца, кажется, так оно и есть), и далее уже планеты, составляющие, как бы водную и газовую часть этой сверхпланеты. Юпитер, Сатурн, Уран, Нептун, Плутон должны состоять из видоизмененной воды, метана, гелия и водорода. Точно так построена и планета Земля, и почему бы эту картину, весьма приемлемую для меня, не попробовать опровергнуть с помощью великой математики и физики в соединении с химией? Нет основания не полагать, что все планеты и Солнце, как звезда, живут своей особой, но подчиненной единым Вселенским законам ЖИЗНЬЮ. Они проходят все те же простые стадии, каким подвержена и так называемая органическая жизнь: рождение, образование спутников (детей), — так Земля на каком-то раннем этапе, наверное, родила Луну, выплеснув в пространство излишек бешено вращающегося вещества, и Луна была вначале очень близко и танцевала с Землей быстрый, но все замедляющийся с течением времени «вальс». Расчеты и теории говорят, что еще в мезозойской эре она была гораздо ближе к Земле и по ночам занимала едва не четверть Неба! То-то было светло! И, возможно, она грела Землю отраженным светом, как рефлектор! (А оледенения не связаны ли с постепенным удалением Луны? А разломы, движение материков не связаны с ее былой близостью? А под ее светом не активнее ли росли леса в каменноугольный период? А? И так далее)… Согласно многим теориям (и моей также) внутреннее «солнце» Земли, ее атомное ядро, ее «топка», ее «сердце» работает на жизнь. И если б внутренняя «печь» не топилась, планета давно была б без следов органической жизни. Сформировалась же эта жизнь лишь после появления водной оболочки. И если сегодня вода составляет 71 % от земной поверхности (Земной? Поверхности?), то в период детства (или весны?), когда Земля была куда более горячей по всем перечисленным причинам (и может быть, располагалась ближе к Солнцу), она, естественно, была окружена сначала атмосферой смешанно-газового состояния, из какого, по мере остывания, возникла вода, и лишь позднее залила этим кипящим «бульоном» всю поверхность, перемещая и перемешивая ее чудовищными приливами и отливами. На дальнейшей стадии остывания, удаляясь от Солнца (и от Луны), Земля, можно точно предположить! была единым океаном, ведь ледниковых шапок на ней еще не было и вполне доказано: стоит растаять льдам Антарктиды и вообще всем снегам и льдам — Земля и сейчас станет «Водой». Она была «планета Вода», вода кипящая, теплая и прохладная в районах полюсов, где, возможно, родилась первичная жизнь, возникающая, так думается, во всех или во многих звездных системах, особенно на окраинах Галактик. Жизнь вовсе не исключение, а правило развития миров. И очень скоро это будет доказано.