Армагеддон в ретроспективе - Курт Воннегут

Клайнханс еще раз кашлянул в надежде высказаться.

— Молчать, рядовой!

3

На душе у Доннини было мерзко. Он знал — Нипташ и Коулмен чувствуют себя не лучше. Было первое утро после того, как Клайнханс лишился своих звездочек. Со стороны Клайнханс выглядел как обычно. Походка его, как всегда, была пружинистой, он не утратил способности получать удовольствие от свежего воздуха и проглядывавших сквозь развалины признаков весны.

Они прибыли на свою улицу — несмотря на их трехнедельную повинность, проехать по улице было все равно нельзя не только на машине, но и на велосипеде. Клайнханс не стал гонять их в хвост и в гриву, как день назад. Не сказал он и своих обычных слов: мол, делайте вид, что вкалываете. Он привел их прямо к развалинам, где они проводили время обеда, и жестом предложил сесть. Сам он тоже сел и прикрыл глаза. Так они сидели и молчали, американцев мучили угрызения совести.

— Ты извини, что из-за нас звездочек лишился, — выдавил наконец Доннини.

— Быть рядовым — это так здорово, — мрачно заметил Клайнханс. — Две войны я шел к званию капрала. И вот, — он прищелкнул пальцами, — все превратилось в пшик. Поваренные книги запрещены.

— Слушай, — обратился к Клайнхансу Нипташ, голос его слегка дрожал. — Курнуть хочешь? У меня есть венгерская сигарета.

И он вытянул ладонь, на которой лежала настоящая драгоценность.

Клайнханс печально улыбнулся:

— Пустим по кругу.

Он зажег сигарету, затянулся, потом передал Доннини.

— Где взял венгерскую сигарету? — спросил Коулмен.

— У венгра, — ответил Нипташ. Он подтянул брючины. — На носки выменял.

Они покурили и продолжали сидеть, откинувшись на кирпичную кладку. Насчет работы Клайнханс не обмолвился и словом. Казалось, мысли унесли его куда-то далеко.

— А вы, ребята, про харчи больше не говорите? — спросил Клайнханс после затянувшейся паузы.

— После того, как у тебя забрали звездочки? — угрюмо спросил Нипташ. — Что-то не хочется.

Клайнханс кивнул:

— Ничего страшного. Как пришло, так и ушло. — Он облизнул губы. — Скоро все это кончится. — Он откинулся назад, потянулся. — Знаете, парни, что я перво-наперво сделаю, когда все это кончится? — Рядовой Клайнханс мечтательно закрыл глаза. — Возьму говяжью лопатку, фунта три, нашпигую ее беконом. Натру чесноком, посолю, поперчу, положу в котелок, добавлю белого вина с водичкой, — голос словно дал трещину, — лука, лаврового листа, сахарку, — он поднялся, — и засыплю все это зернышками перца! Через десять дней, братцы, блюдо готово!

— Какое блюдо? — встрепенулся Коулмен, хватаясь за карман, где когда-то лежала записная книжка.

— Жаркое из маринованного мяса! — воскликнул Клайнханс.

— На сколько человек? — спросил Нипташ.

— На двоих, дружише. Извини. — Клайнханс положил руку на плечо Доннини. — Как раз для двух голодных гурманов, верно, Доннини? — Он подмигнул Нипташу. — А для тебя с Коулменом я сварганю что-нибудь посолиднее. Например, двенадцать блинов, а между ними — по кусочку полковника. А сверху горячих сливок, да побольше. Пойдет?

Стол коменданта

Я сидел у окна моей маленькой мебельной мастерской в чехословацком городке Беда. Моя вдовая дочь Марта придерживала для меня занавеску и через уголок окна наблюдала за американцами, стараясь не заслонять мне свет головой.

— Повернулся бы сюда, мы бы разглядели его лицо, — нетерпеливо сказал я. — Марта, отодвинь занавеску подальше.

— Он генерал? — спросила Марта.

— Чтобы генерала назначили комендантом Беды? — Я засмеялся. — Капрал — еще куда ни шло. Но какие они все откормленные! Едят — и как едят! — Я погладил моего черного кота. — Котик, тебе надо только перебраться через улицу — и отведаешь первой в своей жизни американской сметанки! — Я поднял руки над головой. — Марта, ты хоть это чувствуешь, скажи — чувствуешь? Русские ушли, Марта, — они ушли!

И вот мы пытались разглядеть лицо американского коменданта — он вселялся в дом на другой стороне улицы, где за несколько недель до этого жил русский комендант. Американцы вошли в дом, пиная мусор и обломки мебели. Какое-то время из моего окна ничего не было видно. Я откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

— Все, — сказал я, — с убийствами покончено, и мы остались в живых. Ты думала, что мы выживем? Хоть один нормальный человек надеялся остаться в живых, когда все кончится?

— Иногда мне кажется: я должна стыдиться того, что осталась в живых.

— Знаешь, весь мир еще долго будет стыдиться этого. По крайней мере поблагодари Бога за то, что ты хоть и жива, но во всех этих убийствах неповинна. В этом преимущество беспомощного человека, стиснутого обстоятельствами. Подумай, какую вину несут на своих плечах американцы — сотня тысяч убитых во время бомбардировок Москвы, еще полсотни — в Киеве…

— Как насчет вины русских? — пылко спросила она.

— Нет, русских не трогай. В этом одна из прелестей поражения в войне. Сдаешь свою вину вместе со своей столицей — и вступаешь в ряды маленького невинного народа.

Кот с урчанием потерся боком о мою деревянную ногу. Думаю, большинство мужчин с деревянной ногой этот факт старательно скрывают. Я лишился левой ноги в 1916 году, когда был пехотинцем в австрийской армии, и одну брючину ношу выше другой, чтобы все видели замечательный дубовый протез, который я смастерил для себя сразу после Первой мировой. На протезе вырезаны изображения Жоржа Клемансо, Дэвида Ллойд-Джорджа и Вудро Вильсона, которые помогли Чешской республике восстать из руин Австро-Венгерской империи в 1919 году, когда мне было двадцать пять лет. А под этими изображениями еще два, каждое с венком: Томаш Масарик и Эдуард Бенеш, первые вожди Чешской республики. Мой протез могли бы украсить и другие лица, и теперь, когда снова установился мир, очень возможно, что я займусь этим. За последние тридцать лет я занимался резьбой по протезу только один раз, и результат получился примитивный, невнятный и, возможно, варварский — около железного наконечника я сделал три глубокие насечки, в память о трех немецких офицерах, чью машину я пустил под откос темной ночью 1943 года, во время нацистской оккупации.

Люди на другой стороне улицы не были первыми американцами, которых я видел в жизни. Во времена Республики у меня в Праге была мебельная фабрика, и поступало много заказов для американских универмагов. Когда пришли нацисты, фабрику я потерял и перебрался в Беду, тихий городок у подножия Судетов. Вскоре умерла моя жена, по редчайшей из причин — естественной смертью. И у меня на этом свете осталась только дочь, Марта.

И вот, хвала Господу, я снова видел американцев — после нацистов, после Красной Армии во Второй мировой, после чешских коммунистов и снова после русских. Мысль о том, что этот день когда-нибудь наступит, наполняла мою жизнь смыслом. Под половицами моей мастерской была спрятана бутылка шотландского виски, которая постоянно испытывала мою силу воли. Но я так и не достал ее из тайника. Я решил: пусть это будет мой подарок американцам, когда они наконец появятся.

— Выходят, — объявила Марта.

Я открыл глаза и увидел, что с противоположной стороны улицы, уперев руки в бедра, на меня смотрит крепко сбитый рыжеволосый майор. Вид у него был усталый и раздраженный. Следом из здания вышел еще один молодой человек в звании капитана — высокий, крупный, неторопливый, он сильно смахивал на итальянца, если не считать габаритов.

Я уставился на них, глупо моргая.

— Они идут сюда, — произнес я в беспомощном волнении.

Майор и капитан вошли в наш дом, пялясь на синие книжечки — как я понял, разговорник чешского языка. Крупный капитан, как мне показалось, чувствовал себя немного неловко, а рыжий майор, наоборот, был настроен воинственно.

Капитан провел пальцем по полю страницы и огорченно покачал головой:

— Автомат, пушка, мотоцикл… танк, жгут, окоп. Насчет шкафов, столов и стульев — ничего нет.

— А вы чего ждали? — взвился майор. — Это же разговорник для солдат, а не для всякой гражданской швали. — Он злобно зыркнул глазами на книжечку, произнес что-то совершенно невообразимое и выжидающе посмотрел на меня. — Тоже мне источник знаний, — сказал он. — Написано, что она вполне заменяет переводчика, а этот старик смотрит на меня так, будто я ему читаю стихи на убанги.

— Господа, я говорю по-английски, — сказал я. — И моя дочь Марта тоже.

— И правда говорит, — удивился майор. — Молодец, папаша.

Я почувствовал себя собачкой, которая проявила сообразительность — по собачьим меркам — и принесла ему резиновый мячик.

Я протянул майору руку и представился. Он окинул ее надменным взглядом и не соизволил вынуть руки из карманов. Я почувствовал, что заливаюсь краской.