Избранное - Пентти Хаанпяя

Один из солдат угрюмо слушал этот рассказ и заключил:

— Если получу еще раз отпуск, ни за что не поеду в Оулу!

— Правильно! — поддержал его другой. — Поезжай лучше в Каяни или Ийсалми: там «губа» лучше…

Услышав эту беседу, капрал Корппи почувствовал свое превосходство. Он — человек, прошедший по непроторенной тропе.

Да, то пробуждение было счастливым и сказочным, и об этом пасхальном подарке приятно будет вспоминать.

Весна бурно перешла в свое великое наступление.

Капрал Корппи осознал это только на конечной станции. В месте сбора отпускников сказали, что машины дальше не идут: началась распутица.

* * *

Весна не утратила своей прежней прелести.

Светлые вечера и ранний рассвет были просто чудесны, птички радостно щебетали, и земля под ногами после зимних снегов и льда казалась такой приятной. Даже эрзац-кофе, этот слабенький напиток военного времени, приобрел вкус и силу обновляющих свойств весны. И газеты на столе воинской столовой тоже, казалось, освежились, словно в них и впрямь опять появились новости. Писали о большом весеннем наступлении, и человек забывал, что о том же писали уже много лет подряд. Кое-кому опять удавалось внушить людям, что теперь речь идет о большом деле, которое раз навсегда покончит со всякими затяжками, с нынешними тяжелыми временами…

Капрал Корппи был обеспокоен и очень деятелен. Ему не терпелось. Скорее в путь, в лесную глушь! Все равно рано или поздно туда надо попасть. Безденежному нечего делать в этих деревнях. Не улыбалось ему и продление отпуска, о котором поговаривали по-весеннему легковерные люди. Он разыскал какой-то грузовик, который должен был отправиться в путь.

Ровно через четверо суток они были на месте. Обычно этот путь проделывали за полдня. И им казалось, что они прибыли откуда-то издалека…

Когда они вспомнили о всех невзгодах и тяготах проделанного пути, то привезенная вязанка сена в тысячу килограммов показалась до смешного ничтожной. Но у войны свои мерки…

И когда капрал Корппи еще раз подумал об оставшейся позади весенней дороге, то он радостно вздохнул:

— Доехали-таки!

Но капрал Корппи вовсе не был еще на месте. Местом его пребывания на протяжении всей войны был пункт полевого охранения в стороне от этой дороги снабжения. Туда, в Метсоваару, добрых полтора десятка километров по едва приметной лесной тропинке, дальше нужно плыть на лодке или зимой пробираться на лыжах по занесенной лыжне. Обычно раз в неделю туда отправлялся караваи с продовольствием, а в такую распутицу и того реже, поскольку в пункт полевого охранения завезен на санках небольшой запас на такой период. Однако телефонная связь поддерживалась, и Корппи доложил о своем прибытии начальнику полевого охранения, своему командиру лейтенанту Пурну.

— С приездом! — послышался в ответ грубый голос. — Пора бы уже и в шахматишки сразиться.

Лейтенант был заядлым шахматистом. Но Корппи сказал, что нужно дождаться ночного заморозка: может, удастся дойти на лыжах.

Он остался на базе, в этой интендантской деревушке, где служили его брат, сержант, и, кроме него, много старых знакомых, с которыми можно убить время. Среди других ничем не приметных людей выделялся некий Пая-Ватула, которого недавно возвели в ранг старшего сержанта, и на его погонах красовалась вереница лычек, словно стремительный журавлиный косяк. Пая-Ватула в порядке отхожего промысла снабжал обитателей своего барака лосиным мясом. Он пил все, вплоть до лошадиных микстур, и виртуозно матерился. Где только он не побывал и чем только не занимался! Его трудовой стаж, точно подсчитанный приятелями на основе сделанных им самим в разное время заявлений, в общей сложности составлял уже сто семь лет.

Но самой колоритной фигурой в этой деревне слыл проворный, словно салака, фельдфебель Липотин, который превосходил Пая-Ватулу по жизненному опыту. Он восемнадцать лет был профессиональным солдатом и плюс к тому два года служил в гостинице портье, потом работал каменщиком, пять лет — в цирке, бывал моряком, и промысловиком, и на других работах. Друзья подсчитали, что он проработал в итоге целых сто восемнадцать лет. Корппи припоминал, что в первую военную осень фельдфебель Липотин проявлял крайнее недовольство по поводу того, что блокаду Питера никак не могли довести до конца. Там у него имелись свои интересы. У него, или, вернее, у его жены, осталось там два дома, родовое наследство. Он побывал на консультации у юриста со всеми бумагами, и тот сказал, что дело его правое и ясное. Он, конечно, получит эти дома, или, во всяком случае, земельные участки, поскольку на войне со строениями может приключиться что угодно. Дело его надежное. Разве что в том случае, если дома использовались под казармы русских войск, вопрос может осложниться…

Тогда они сидели за выпивкой, и капрал Корппи заметил:

— А ты не спросил, можно ли в этом случае получить хотя бы деньги за расквартировку войск?

Но фельдфебель как-то не догадался навести такую справку.

Теперь Липотина уже не так волновало питерское наследство. Триумфальный марш первых дней войны стал делом далеким и прошлым.

Однако долго проторчать на этой базе капрал Корппи не смог. Однажды он встал спозаранку и направился к себе в полевое охранение. Ночью подморозило. Снег хрустел и шуршал под лыжами. Сапоги капрала были со специальными носами для лыжных петель. Он не стал обменивать свои прохудившиеся сапоги на базе в деревне. Это было сделано с маленьким расчетом. Когда в полевом охранении станет очень тошно, то он, пожалуй, сможет взять небольшую командировку и прийти сюда, чтобы обменять сапоги.

Так закончился еще один отпуск.

…Уже на следующий день капрал Корппи сидел с лейтенантом Пурну за столом у крохотного окошка, в которое врывался весенний свет, освещая шахматную доску и черные и белые фигуры, смысл и значение которых был понятен и существовал только для них двоих. Для остальных людей полевого охранения он оставался непостижимым. Застывшие в оцепенении фигуры игроков, с головой ушедших в свои мысли, их пребывание в каком-то мире деревяшек пробуждало в других нечто среднее между благоговейным страхом и досадой.

Разве это человеческая игра! Игрок в карты всегда что-нибудь скажет или буркнет, захохочет, выругается, если карта не идет. А эти только сидят часами как истуканы да пялят глаза на деревяшки. Смотришь на них, и начинает прямо мутить. Ведь в жизни этих людей и без того хватало неподвижности и тишины. Почти два года они торчат в этой избушке! Пришли сюда в начале войны, да так и остались здесь, в чащобе. Вокруг только тайга да таежная тишь. Противника словно не существовало. Разве только иногда находили чей-то след где-то на болоте, да слышали далекий выстрел, да иногда где-то гудел невидимый самолет. А что это значило в мировой войне, в которой создавались гигантские «котлы» и каждый час происходили большие события…

Раз в неделю приходил «караван» с продовольствием. Комок масла, кусочки сахару, хрустящие галеты и табак были словно подтверждением того, что они все еще относились к действующей армии. Газеты и письма приходили с большим запозданием. Но в каждом номере газеты жирные буквы рассказывали о наступлении и удачно отраженных атаках.

Через каждые четыре месяца люди получали отпуск, вырываясь из привычного круга однообразной жизни. Но отпуск проходил слишком быстро. Тайга вновь принимала их в свое лоно, и весь остальной мир с великими военными операциями казался чем-то нереальным…

Так продолжалось уже почти два года. Это легко сказать, но когда подумаешь, то вздохнешь: два года… Когда-то в далекой молодости они прибыли сюда… После этого в их жизни ничего не изменилось, да и вряд ли изменится, какими бы кричащими ни были заголовки газет.

Наступило время, когда, по их собственному убеждению, их участие в этой войне стало каким-то очень странным, чуть ли не кошмарным. Они бы с удовольствием променяли ее на любую другую судьбу… А какие судьбы были уготованы войной другим! Одних, например, брали из своего дома, сажали на пароход, и везли на другой конец земли, и заставляли выпрыгивать по горло в воду. А потом выбирайся на берег, с которого в тебя остервенело палят. Это называлось — высадить десант. Или же тебя сбрасывали с самолета на чужую территорию с взрывчаткой за спиной, и ты должен наносить кому-то вред, подрывать важные сооружения. Тогда тебя называли парашютистом-диверсантом.

Конечно, это судьбы все незавидные. Но все-таки такая война лучше: что-то происходит, к чему-то люди стремятся. Не то что здесь, на их войне, где ни разу не приходилось иметь дело с противником, да вряд ли и придется. Они только существовали да ждали. Даже команда «подъем» у них звучала примерно так: «Эй, приятель, кончай ночевать, начинай существовать!»