Вести ниоткуда, или Эпоха спокойствия - Уильям Моррис

Я. — Мне не доводилось слышать, чтобы богатый класс общества нуждался в защите. Когда два каких-либо народа воевали между собой, богачи обеих сторон не прекращали совместных спекуляций и даже продавали противнику оружие для убийства своих же граждан.

Он. — Одним словом, если управление государством в целях судебной защиты собственности приводило к разрушению народных богатств, то и военная защита подданных своей страны от нападения другой страны приводила к такому же разрушению богатств.

Я. — Не могу этого отрицать.

Он. — Значит, правительство существовало для разрушения народных богатств?

Я. — Так выходит. А все-таки...

Он. — Что?

Я. — А все-таки в те времена было много богатых людей.

Он. — Ясно ли вам, к чему это должно было привести?

Я. — Скажите мне лучше сами.

Он. — Если правительство постоянно разрушало благосостояние страны, не должна ли была страна обеднеть?

Я. — Без всякого сомнения.

Он. — И вот среди этой нищеты люди, в интересах которых существовало правительство, настойчиво домогались богатства, ни с чем не считаясь.

Я. — Именно так и было.

Он. — Что же должно произойти в бедной стране, где немногие обогащаются за счет остальных?

Я. — Беспредельное обеднение этих остальных. И все эти беды причинялись вредоносным правительством, о котором мы говорили.

Он. — Нет, рассуждать так будет не совсем правильно. Само правительство возникло как естественный плод беспорядочной, бесцельной тирании тех времен. Оно было только орудием тирании. Теперь тирания кончилась, нам такое орудие ни к чему, мы свободные люди. Поэтому у нас нет правительства в прежнем смысле слова. Понятно ли это вам?

Я. — Да, все понятно. Но я хочу расспросить вас, как вы, свободные люди, управляете своими делами?

Он. — С удовольствием отвечу вам, спрашивайте!

Глава XII

ОБ УСТРОЙСТВЕ ЖИЗНИ

— Итак, — сказал я, — что же это за «устройство», которое, по вашим словам, заменило старое правительство. Можете ли вы дать мне о нем какие-нибудь сведения?

— Сосед, — сказал он, — хотя мы и упростили свою жизнь, отбросив многие условности и мнимые нужды, затруднявшие существование наших предков, все же и теперь наша жизнь слишком сложна для того, чтобы я мог подробно объяснить вам на словах, как она устроена. Вы можете понять ее, только живя среди нас. И, в общем, мне легче указать вам то, чего мы не делаем, чем то, что мы делаем.

— Да-а? — неопределенно протянул я.

— Вот в чем дело, — сказал старик. — Мы живем уже около полутораста лет при нашем нынешнем строе. За это время у нас сложились разные традиции и привычки. Они-то и руководят нашими действиями, направленными к общему благу. Нам легко жить, не обкрадывая друг друга. Мы могли бы затевать между собой споры и обирать друг друга, но это было бы для нас труднее, чем воздерживаться от распрей и грабежа. Вот, в кратких словах, основы нашей жизни и нашего счастья.

— Между тем как в старое время, — сказал я, — без распрей и взаимного ограбления было очень трудно прожить. Вы это имеете в виду, объясняя мне «пассивную» сторону хороших условий вашей жизни?

— Да, — сказал он, — это было настолько трудно, что человека, честно поступавшего с соседом, почитали святым и героем, и на него смотрели с уважением.

— При его жизни? — спросил я.

— Нет, после его смерти, — ответил он.

— Но, возвращаясь к настоящему времени, — сказал я, — не станете же вы утверждать, что ни один человек не преступает правил доброго товарищества.

— Конечно, нет, но если совершается проступок, все, до виновного включительно, сознают, что это есть случайное заблуждение друга, а не привычный образ действий человека, ставшего врагом общества.

— Понимаю, — сказал я, — вы хотите сказать, что у вас нет профессиональных преступников.

— Откуда им быть, — ответил он, — если нет класса богачей, чтобы воспитывать врагов государства посредством несправедливостей, совершаемых самим государством?

Я спросил:

— Из ваших слов, сказанных немного раньше, я сделал вывод, что вы отменили гражданское право. Вполне ли это верно?

— Оно само собою сошло на нет, друг мой, — ответил Хаммонд. — Как я говорил, гражданский суд существовал для защиты частной собственности, так как никто не рассчитывал, что можно насильно заставить людей хорошо относиться друг к другу. Когда же частная собственность была отменена, все законы и узаконенные преступления, которые она порождала, тоже пришли к концу. «Не укради!» стало означать: «Хочешь жить счастливо — трудись!» Разве есть необходимость утверждать эту заповедь насилием?

— Хорошо, — сказал я, — это я понял и соглашаюсь с вами. Но как же насчет уголовных преступлений, сопровождаемых насилием. Вы признаете, что они случаются. Разве это не вызывает необходимости в уголовном праве?

— У нас больше нет уголовного права в вашем смысле этого слова, — начал объяснять старик. — Давайте ближе к делу, — посмотрим, как возникают уголовные преступления. В большинстве случаев в прошлое время они возникали как следствие законов о частной собственности, которые препятствовали удовлетворению естественных стремлений всех, за исключением привилегированного меньшинства. Они были результатом всевозможных запретов, вытекавших из этих законов. Все подобные поводы к уголовным преступлениям исчезли. Затем многие акты насилия имели причиной половую извращенность, приводившую к взрывам

необузданной ревности и тому подобным несчастьям. Но если вы всмотритесь в это внимательно, то найдете, что подоплекой преступления в большинстве случаев бывала освященная законом идея, что женщина — собственность мужчины, будь то муж, отец или брат. Эта идея, конечно, исчезла вместе с частной собственностью, равно как и нелепое представление о «гибели» женщины, в случае если она следует своим естественным желаниям, не считаясь с законом. Этот предрассудок, конечно, был порожден частной собственностью.

Подобной же причиной уголовных преступлений была семейная тирания, которая в прошлом послужила темой стольких романов и опять-таки существовала как печальный результат частной собственности. Само собой разумеется, что со всем этим покончено, с тех пор как семью не сдерживают больше узы принуждения, юридические или общественные, а просто взаимное расположение и привязанность. Каждый волен уйти или оставаться в семье по своему желанию. Кроме того, наши понятия о чести и уважении очень отличаются от прежних. Эксплуатация своего соседа — это путь, теперь закрытый, я надеюсь, навсегда. Человек свободно развивает свои способности в той или иной области, и каждый по возможности поощряет его в этом. Таким образом, мы избавились от «мрачной зависти», которую поэты не без основания дополняют ненавистью. Сколько было вызвано ею горя и даже кровопролития! Люди, легко возбудимые, страстные, то есть энергичные и деятельные, чаще других прибегали к насилию.

— Итак,  теперь  вы  берете  обратно  ваше  утверждение,

 что у вас больше не бывает насилия! — со смехом сказал я.

— Нет, — возразил Хаммонд, — я ничего не беру обратно: такие вещи всегда будут случаться. Горячая кровь иногда туманит головы. Мужчина ударит другого, тот возвратит ему удар, и это, если допустить худшее, может повлечь за собой убийство. Но что же дальше? Будем ли мы, соседи, еще ухудшать дело? Неужели мы так плохо думаем друг о друге, чтобы предположить, будто убитый взывает к нам о мести? Мы же знаем, что если бы его только изувечили, то, остыв и хладнокровно взвесив все обстоятельства, он простил бы причинившего ему зло. Разве смерть убийцы вернет к жизни его жертву? Излечит причиненные страдания?

— Да, — сказал я, — но подумайте, не должна ли безопасность общества охраняться каким-либо наказанием?

— Ну вот, сосед! — не без волнения воскликнул старик. — Вы попали в самую точку! «Наказание», которое люди привыкли так мудро обсуждать и так глупо применять, не было ли оно всего лишь проявлением их страха? И им было чего тогда бояться, потому что они, эти правители общества, жили среди опасностей, как вооруженный отряд во вражеской стране. Но у нас, живущих среди друзей, нет причин ни для страха, ни для наказаний. Право же, если бы мы из страха перед случайными и редкими убийствами или случайным, плохо рассчитанным ударом сами стали торжественно и закономерно совершать убийства и применять насилие, мы были бы всего лишь обществом трусливых подлецов. Не так ли, сосед?

— Да, если рассматривать вопрос с этой точки зрения, нельзя с вами не согласиться.

— Но имейте в виду, что, когда совершено какое-нибудь преступление, мы ждем, чтобы преступник по возможности загладил свою вину, и он сам к этому стремится. С другой стороны, допустим, что человек в припадке гнева или минутного безумия совершил насилие. Если мы уничтожим такого человека или причиним ему серьезный ущерб, послужит ли это возмещением обществу? Нет, это будет только добавочный вред.