Седьмой патрон - Иван Полуянов

Он бы запорол меня: визжал и целился кортиком в мой живот. Тима подставил ногу, Славка упал. Кортик звякнул и провалился в щель настила.

— Папин кортик… Я узнал! Щербина на рукоятке! Где папа? Куда девали папу, хамье?

— Буржуенок, — пробурчал Павлик, пятясь к бурту бревен. — Тю-ю, припадочный. Макнуть его в воду, может, очухается?

Сзади раздался внезапный окрик:

— Что здесь происходит?

Какой-то дядька, судя по брюкам-галифе и кобуре на поясе, военный, торопился к причалу.

— Легавый! — ахнул Павлик. — Тикай, бражка, мильтон топает!

Тима сгреб Славку за шиворот и поволок прочь, подбадривая оборванца пинками.

— Шагай ножками, Золотник. Канай, а то прибью!

Я, краем глаза поймав, что ключи от кубрика в замке, поспешил навстречу милиционеру:

— Ничего такого, — объяснил. — Беспризорники подрались.

Хромой Сильвер

— Едемский, что ль? Предъявляй документ.

Рукавом он промокал потный лоб. Из расстегнутой кобуры выглядывала рукоять нагана.

— Нету документов.

— У всех нету, блюди тут с вами революционную законность! — распалился милиционер. — Зачем шпану отпустил?

В минуту я от него устал и устало попросил:

— Мне нужен Урпин.

— Кем ему доводишься? — страж порядка кинул в меня подозрительный взгляд. — Свой или так понадобился Урпин, по службе?

— Свой, — сказал я. — Племянник.

— Спрос на Урпина, — вымолвил милиционер поотходчивее. — Да на тебя, кавалер, тоже спрос! — Он подмигнул, распустив пухлые губы в ухмылке. — Эй, барышня, ну-ка, покажись.

Из-за бревен показалась… Виринея!

Гора с плеч, дышится легче и небо стало светлей — теперь я точно не один. Одного мы с ней поля ягоды. Сколько раз я вспоминал на вахтах: кабы Вирка была в рейсе…

Я шагнул ей навстречу — и словно запнулся. То была конечно Вирка: знакомый домашний сарафан, камышовая кошелка для беготни по лавкам. Ее белый платочек на рыжих волосах… Но это не ее глаза, плотно сжатый рот и жалко вздрагивающий подбородок! Ее качает, едва на ногах держится! Не поддержи я, упала бы.

— Полусапожки жмут, — пролепетала она жалобно.

— Фу-ты, — полусапожки! Не знал уже, о чем думать… Полусапожки!

Я усадил ее на бревно. Заслоняя собою от милиционера, принялся разувать. Полусапожки-то разные! Один черный, другой коричневый, и оба на правую ногу.

— Ну, Виринея, — шипел я. — Ну-у… Дернуло тебя обуваться на босу ногу да в разные ботинки…

— Я вас с Алексей Николаевичем искала.

Вот-вот, всегда оправдается.

— Искала, да? Пехом шлепала до Котласа? На что ноги похожи?

Милиционер вмешался:

— Не очень-то разоряйся, беженка она, имей вниманье.

— Что вы, он всегда бесчувственный! — губы у Вирки изогнулись подковкой и слезы тут как тут. Обижают ее, бедненькую, приголубьте ежа рыжего.

Я смотался на баржу, черпнул забортной воды и с ведром в руке предстал перед плаксой.

— Суй ноги в воду, отойдут…

— Эх, ребята, ребята… — Милиционер погрустнел. — Побудешь с вами: войны нет, забот нет. На том вам, ребята, спасибо! Да смотрите в оба: Котлас — у нас варежку-то не разевай.

Застегнул кобуру и ушел.

Остатки картошки я скормил Вирке.

— С утра, Сережа, крохи во рту не было. Чего я в Архангельске насмотрелась, если б ты знал!

Увел ее в кубрик.

— Ночью и то по причалам ходила, Сережа, искала.

Я молчал. О чем говорить человеку, бежавшему в разных ботинках, только не оставаться у Сатаны и либавской вдовы.

Их взяла — пал Архангельск!..

Сказал Вирке, что отец ранен.

Легла Вирка, щеку пристроила на ладонь.

— Сережа, ты не беспокойся, я госпиталь найду. Не пустят — добьюсь. Назовусь дочкой, — это ничего? За вранье не считается?.. А твоего дядю Костю не видела. Он нынче в ЧК, вот!!…

Почмокала она сонно, свернулась калачиком.

Золото — не девчонка. В госпиталь сбегает, отца навестит. Узнала, что Урпин в ЧК работает. И мне забот меньше.

Я укутал Вирку отцовским плащом-дождевиком и каюту запер за собою на ключ. Пусть отдыхает, успеем наговориться.

С вечера посвежело, заподувал ветер.

Баржа, ласкаясь, терлась бортом о причал.

Связались ниточки в узелок. Понимаю, догадываюсь, почему пущен был груз по реке, в барже, считай, без охраны, а выбор — кому вести баржу, — пал на моего отца. Я-то случайно попал в переплет. Не готов был к испытаниям, какие свалились на плечи, и оракул, с детства верный, не подсказал.

Но что если я прибедняюсь?

Были — домик в Кузнечихе, чиненый-перечиненный карбас, вылазки с отцом на рыбалку и в лес, костры под нависью хвойной, ночной…

Немало у меня было, нечего прибедняться!

Только буду ли я прежним-то? Не остался ли я, прежний, у того зеленого угора, с которого махал белый платок?

Поскуливая, подобралась ко мне бездомная хромая собака.

Чего дрожишь, песик? Давай не скули. Мы с тобой ровня, раз ты бездомен, как я, и я стерегу добро, как пес. Хром ты — значит Сильвер. Не прочь подружиться, Сильвер. Не ластись, полно. С некоторых пор не выношу тех, кто льстит и лижется. Последнее им отдашь, да они тебе же кишки норовят выпустить. Папиным кортиком, семейной реликвией! Папа, знаешь, патриот, у него обязательства, он всегда прав и может утопить ребенка-несмышленыша, перебунтовать пьяных мужиков…

Днем, обойдя причал, я нашел, что забор, ограждающий пустырь, — сущая дрянь. Столбы вкопаны мелко, зимой их вымораживает, и они стоят вкривь и вкось. Ворота я затворил, для надежности подпер бревном.

Отыскалось уютное местечко. На бревнах, на самой верхотуре. Обзор хороший. Зато не зевай. Чуть забудешься, и загремишь за милую душу вниз, так как кора бревен подопрела, лезет, как чулок.

Таскался за мной хромой Сильвер. Вместе мы взобрались на штабель.

Пес иногда предупреждающе ворчал. Падало сердце: смена? Идет моя смена?

Ночь накатила пасмурная. Дождь затуманил залив.

Появились люди. Трое в лодке.

Речники, вероятно. Один в капитанской фуражке. Пристали они к пустой барже. Понадобился, видно, порожняк…

Недолгая возня — люк откинут.

Речники, больше некому.

Сильвер дыбил загривок. Мышей, что ли, псина чуешь?.. Я зевнул. Э-эх, храпака бы задать.

— Едемский! — окрикнули с баржи.

Неужели речники — моя смена?

— Я! — меня будто подкинуло с места. — Я здесь!

Нечего подскакивать было на подопревших бревнах: загремел я вниз вместе с собакой. Но это меня и спасло — сверкнула вспышка, от бревна, где я только что торчал, как курица на насесте, брызнула щепка.

Ободрался я, насадил синяков. Пес, остервенело лая, кинулся к причалу. Я пополз, укрылся за могучей лесиной, брошенной у штабеля, и достал маузер, теплый от тела.

Первая гильза, выщелкнутая выбрасывателем, обожгла щеку. Второй выстрел был удачнее. Во всем, видно, навык нужен.

Пес завизжал — уже возле баржи.

Ах, лопух, опять по дешевке купили! Бандитов за речников принял. И нажимал спуск, ловя на мушку маузера мечущиеся по барже фигурки: получайте наличными! Пришел и мой черед!

За спиною затрещали то ли доски забора, то ли ворота.

— Шуруй, племяш… Шуруй! — знакомый голос.

Урпин? Дядя Костя?

Пустырь, оказывается, был оцеплен: недаром пес щетинил холку.

Я опустился перед ним на колени. Корки не досталось Сильверу, всего только доброе слово, но он ринулся защитить и принял пулю, предназначенную, возможно, мне.

— Хватит, хватит, — дядя Костя силой отвел меня в сторону. — Сбегай на баржу, девчушка стучится, кулаки, поди, отбила.

— Ну-да… — я не узнавал собственного голоса. — Ну да, из пушки пали, не проснется. Не первый год Вирку знаю. А постучится — тоже не убудет!

Урпин взял у меня маузер. Взвесил пистолет на ладони, вздохнул и, помедлив, отдал.

Качалась на волне лодочка, баюкала убитого. Упал у руля, свесил над водой голову. Второй валялся на барже, третий — на причале…

— Мы по ногам били, живьем хотели взять, но ты положил их, Серега…

Как понять — упрек это или похвала?

Отрывисто гудел на реке буксир, с путей отзывался ему паровоз.

— Ну, запомнится ездка-то? — спросил дядя Костя.

— Спрашиваешь!

— Вот и забудь… Ездка была как ездка, баржа шла, скажем, под углем. Усек?… О грузе не волнуйся, конвой выделен надежный.

И как по заказу, в дальнем конце пирса показались матросы, человек двадцать, с ними двое-трое гражданских и высокий военный в кавалерийской шинели до пят.

Смена. Дождался!

Почему-то, однако, было мне грустно…

После смены

При разгрузке удалось наконец воочию убедиться, какие сокровища скрывала баржа — обшарпанная наша шаланда с сигналами на мачте:

«НЕ ПРИСТАВАТЬ! НЕ ЧАЛИТЬСЯ!»