Седьмой патрон - Иван Полуянов

Вот язва! В мою сторону и не смотрит…

— Бери мое, — обрадовался дюжий верзила в жилетке поверх сатиновой рубахи. — В глаз чегой-то попало…

— Но-но, Жигин, пики-козыри! — прикрикнул Петруха. — Не совращай малолетних!

Он вытолкал верзилу за сарай, и баржа тотчас отозвалась выстрелом. Пуля вбилась в бревно, брызнули щепки.

Кто где стоял — попадали наземь, Петруха присел, оскалив зубы. Опять один Штауб не тронулся с места.

— Чудо-богатыри, предупреждаю: трусов буду расстреливать лично… А ну, в цепь! — взмахнул воевода револьвером. — Занять позицию… Бодро шевелись!

— Ваш-бродь, а что на барже-то, коли она с охраной?

Голова кружилась — я слышал, как кашляет Ян, и ждал с шаланды звука знакомых шагов.

— Газ! — не помню, как у меня вырвалось. — Динамит и ядовитый газ… Сунетесь — своих не узнаете. Мануфактуры захотелось? Ситчику? А гробы заготовили?

Игнаха придвинулся, сгреб меня за грудь ручищей. Омерзительно пахнуло перегаром, кислым потом.

— Кого стращаешь, щенок?! Изуродую!

Он с храпом втягивал в ноздри воздух, закровенелые глаза остекленели. Приподнял меня, словно пушинку, раскачал, держа на весу одной рукой, и ударил о стену сарая…

Боли не было. Стало только горячо. Сполз по стене. Руки, ноги, голова — все тело чужое. Ничего, ничего, Серега! Ты из команды, где Ян и Куделин… Ничего, не повторится, чтобы тебе первому кинули спасательный круг! Жаль, поздно ты обрел свою команду, место нашел…

— Что с тобой? — наклонился Штауб, ощупывал, но его прикосновений я не ощущал. — Встать можешь? Встань, Серж… Прости, я тебя обвинил напрасно! Ты умница, Серж, ты извинишь мою горячность…

Веки склеивало — ну да, лицо в крови, и не могу ответить Штаубу, хотя есть, что сказать.

— Напрасно, Игнатий! — издалека, из того дальнего далека, где остался парнишка с Кузнечихи, грезивший о кортике и «Испаньоле», доносился голос воеводы. — Он сам… сам провел бы нас на судно, те двое сдались бы — своя шкура дороже какой-то баржи! Я же его не для прогулки брал… Мичман, дело за вами. Вам поручаю… Бери мой кольт и кортик. Фамильная реликвия. Великий Петр пожаловал клинок моему предку… Мы прикроем огнем.

Я локтем утер кровь с лица.

Где Якуня? Первым я вспомнил его… Пропал подпасок! Путался только что под ногами, клянчил «ружжо» и будто вознесся на небо — в картузе с переломленным козырьком, с веснушками на продувной рожице.

И нашим, и вашим. Ловок! «В один дых к пристани домчу, стриженая девка косы не переплетет!..»

Мужики укрылись в ложбине. Один лежал в крапиве и чертыхался.

Петруха — босый, в полосатой тельняшке — переметнулся через дорогу.

— Огонь! — скомандовал Штауб. — Не жалей патронов!

Бандиты подняли беспорядочную пальбу.

— Жиг… Жиг! — запели пули с шаланды.

Частил маузер, сухо и отрывисто била драгунка.

— Не жалей патронов, добавь огоньку!

Прижавшись к углу амбара, Штауб стрелял с колена. Револьвер у него Куделина.

— Есть, зацепили! Один остался…

— Сыпь, мужики, — подхватил Игнаха. — Жарь комиссаров!

С баржи отвечала драгунка. Редко, но метко: повысунется кто из-за укрытия — и лежи, сучи ногами!

Цепляясь за бревна, я приподнялся.

Ян… То за дровами, то из-за каюты мелькает выцветшая гимнастерка.

— А-а, — стонал в крапиве раненый, зажимая плечо ладонью.

Отец… Где папа? Я хотел крикнуть — горло как окостенело.

Вдруг взревел буксир, предупреждая шаланду об опасности: Петруха, отбежав подальше от пристани, вошел в воду и вплавь подбирался к барже. Он то и дело уходил под воду. Ручаюсь, с баржи его не видно, да и некогда Яну озираться. Один… Один на барже защитник!

Тревожными, выматывающими душу гудками, заходился буксир.

— Патроны, ваше благородие! — подполз Игнаха: глаза безумные, кольца потных волосьев липнут ко лбу. — Ить не жалели, как приказано.

Штауб заметил, что я немного ожил и шагнул ко мне:

— Берег тебя приятель, но настал и твой час.

Хватка у него железная: скрутил и повел, прикрываясь мною, как живым щитом.

«Ян, берегись… Ян!» — я кричал или только думал, что кричу? Наган бил у самого уха, от пороховой вони перехватило дыхание.

— Подымайся, чудо-богатыри! На приступ… Бего-ом!

Петруха вынырнул. Борт баржи заслонял его надежно. Медленно-медленно он подтянулся на руках, занес ногу на баржу…

Ян… Ян!

Эстонец кашлял, и карабин дергался в его руках. Фронтовик газами травлен, в чем душа, держится! Ой кашлял, весь сотрясаясь. Кашлял и кашлял, а я, тупо глядя на него, тупо соображал: неужто драгунка лучше маузера? Почему он взял драгунку?

Вскинув кольт, Петруха тщательно выцеди-., вал. Неярко вспыхнул огонек, и Ян вытянулся, сделал полоборота на выстрел и завалился на бок…

Петруха прыжком метнулся к нему и взмахнул кортиком.

Вода плеснула, разомкнулась, приняла Яна и сомкнулась вновь.

Штауб выпустил меня.

— Ложись! Все ложись!

Он вернулся к сараю.

— Сын-то… — У Игнахи заплетался язык. — Ну, ежели в самом деле газ?

На барже орудовал Петруха. Сорвав со стены пожарный лом, он сбил запоры и, откинув люк, исчез в трюме.

Буксир умолк, и сделалось щемяще тихо.

— Если заминировано… Если заминировано… — Штауб двигал челюстями, точно перекусывал на зубах что-то жесткое. По смуглому лицу тек пот, борода мокро лоснилась.

Петруха долго не показывался. Затем из трюма вынырнула его голова со всклокоченными кудрями.

— Сюда-а, батя! Сюда-а-а! Скорей, батя-а-а!

Он вылез. Сел и свесил с баржи ноги.

— Зовет, а? — Игнаха оставил укрытие. Топтался на месте, словно искал поддержки. — Пойти мне, а, мужики?

— Взрывчатку возьми, — приказал Штауб. — Подайте ему мешок со взрывчаткой: он в бричке под сеном.

— Я пособлю, — вызвался один из мужиков, тот, который собирался «пулять» из-за угла. — Дело обчее, разве не понимаем…

Откос скользкий, сапоги Игнахи разъезжались по мокрому ракушечнику.

С мешком на плече вниз припустил мужик.

— Жигин, стой! — заорал Петруха с баржи. Он схватил с палубы пистолет. — Мое… все мое! Никого не допущу!

Раз за разом на барже вспыхнуло колюче, пули сочно захлюпали по ракушечнику. Жигин пригнулся, опустил мешок на землю.

— Ага-а! — скалился Петруха. — Не любите? Полюбите! На этой барже и мы люди! Штауб, слышите: у нас тож дворцы будут и лакеи в белых перчатках! Не все вам трюфели кушать, Штауб!

Приплясывает на барже Петруха. Дробит пятками, подкидывает вверх какой-то мешочек и ухает.

Рехнулся, да?

Искал брод Игнаха. Поскуливал в кустах раненый. Сцепив челюсти, Штауб бормотал:

— Что там такое? О бог мой, дурье, деревня… Хамы! Хамы!

И тут ударил выстрел. Мягко, как в вату. Петруха переломился пополам, нырнул головой в палубу.

Отец… Жив!

— Папа! — вскрикнул я.

Воевода кивнул мне — ласково и с участием.

— Да, да, беги к папеньке, — поигрывал он на ладони револьвером. — Он только ранен. Ты, Серж, хороший сын, не так ли? Ты ему поможешь, не так ли?

Позднее мне сказали, что я улыбался. Пятился от пустого, жадно выщупывающего меня револьверного дула и улыбался — разбитыми губами и кровоподтеками.

Сияло солнце, в белом небе вились стрижи, пахло водой, мокрым песком. Неслышно и оглушительно ржали кони, бухал из винтовки Игнаха, звал сына, а по горячей стене амбара перелетали синие мухи. Зрение обрело необычайную остроту и всеохватность: я видел баржу, буксир поодаль, не подававший признаков жизни, и еще стрижей над головой, и у ног былинку. Гладкий, скользкий, жучок карабкался на стебель, в небе кучились облака, и дуло нагана поднималось, и у меня шумело в ушах. То шумело море? Синее море, где уже не бывать, раз раньше не бывал? И облака — не облака, а паруса огромной яхты, в неудержимый бег подхватившие всю землю. Она несется, ускользает из-под ног…

Больно ли, когда тебя убивают?

Потом снова, но издали, гудок парохода. Караван ли сверху? Снизу ли пассажирский выгребает на Котлас?

Рука и наган. Белая с широкой кистью рука и потертый наган.

Вдруг желтая змейка оплела белую кисть, рука дернулась в сторону — одновременно с выстрелом, с коротким тугим выблеском огня.

— Шештой патрон, боле не стрелишь!

Якунька? Господи, причем тут Якунька?…

С парохода строчил пулемет. Залпы винтовок с треском рвали воздух.

Подмога… Наши…

Тайна трюмов

— Подойди только, глаза выстегаю! — визжал Якунька. — Волков к стаду не допускал, чо ты! Шештой патрон, боле не стрелишь… Бросай наган, чо ты!

С мостика парохода стучал пулемет, поливая очередями дорогу, и что тому витой ременный кнут, у кого смерть за плечами? Пусть безнаказанно на щеке кровянеет рубец от кнута, — Штауб кинулся к коновязи. Оборвал узду, на ходу упал в повозку. Напуганная пальбой лошадь сразу взяла вскачь.