Отец Иакинф - В. Н. Кривцов

"Но как из произведенного в сей Консистории следственного дела открывается, — принялся Иакинф за новый вопросный пункт, — что оный Андриан Иванов, прибывший с Вами, якобы ложно показываемый Андриан Иванов, но в точности же по имени Наталья Иванова, и потому для истинного в том удостоверения благоволите объясниться в следующем…"

Иакинф задумался, погрыз перо и решительно написал:

"Мне еще неизвестно, почему Иркутская Духовная Консистория изволит так полагать. Однако долгом побуждаюсь ответствовать, сколько благопристойность позволяет распространяться о таком предмете…" Он запнулся. Н-да, ответить на следующие вопросные пункты было не так-то просто. Оказывается, о пребывании Наташи в Иркутске им удалось все же собрать немало сведений и не терпится, чтобы все это он подтвердил собственноручно. Нашли простачка!

Он поднялся, подошел к окну и настежь распахнул створки. В комнату ворвался холодный осенний воздух. Не замечая этого, Иакинф долго стоял у окна, потом вернулся к столу и приписал четко и твердо: "Вообще все последующие вопросные пункты почитаю я такою нелепостию, объяснения на которую не можно дать никакого".

И на все остальные вопросы о подробностях пребывания Натальи в Иркутске: была ли она в его покоях во время случившегося в семинарии беспорядка в феврале 1803 года, посылал ли он ей припасы, когда она содержалась в Иркутском больничном дому на излечении и жила по разным квартирам, — Иакинф ставил жирные прочерки.

Любую подробность, которую он мог сообщить или подтвердить, они не преминут обратить ей во вред, хотя ныне она уже за тридевять земель от Иркутска и укрыта в надежном месте.

Ах, Наташа, Наташа! Он отшвырнул перо, подошел к окну, вглядываясь в предутренний сумрак.

Да, как нелепо оборвалось их короткое счастье!

А как чудесно все началось! Тихим июльским вечером, тотчас после обряда посвящения в архимандриты, они уже скакали в далекую Сибирь. Это было похоже на свадебное путешествие. Прогонные ему выдали на шесть лошадей, и они ехали на двух тройках. На одной с припасами — послушник Лев Васильев, малый лет двадцати, которого он захватил с собой из Иоанновского монастыря, на другой — они с Наташей. Ее пришлось обрядить мальчишкой, а косу остричь. Наряд этот был ей очень к лицу. Хорошенький получился келейник. Нарекли его Андрианом, и то, что архимандрит отправлялся в столь далекое путешествие в сопровождении двух служителей, ни у кого не вызывало подозрений.

Да, это было как свадебное путешествие! По лесистым просторам Казанской, Вятской и Пермской губерний, а потом по Уралу и Сибири они не ехали, а летели, все вперед и вперед, будто за счастьем.

Ямщики им попадались лихие — все из татар да башкир. Заложат ухарские свои тройки, подвяжут под дугу коренника не один, а целых два колокольца, вскочат на облучок, затянут песню, в которой слышатся одни гласные, и мчатся во весь опор. Что им рытвины и ухабы — самые горы им нипочем! Лошади у них степные, неистомчивые, привыкли скакать, а не трусить, их надобно придерживать, а не погонять. Из-за нестерпимой летней жары ехали большей частью по ночам, при свете луны, средь таинственной тишины дремучих лесов, и сколько было поэтического очарования в этой стремительной ночной скачке.

Когда умолкал ямщик, тихонько запевала Наташа, — песен она знала бессчетное множество.

А сколько они порассказали друг другу о себе за эту дорогу! О всей своей жизни с самого детства.

В Иркутске они поселились не в монастыре, а в ректорских кельях в семинарии. Это было в самом городе, подальше от всевидящих монашеских глаз. Да и в услужение себе ректор взял большей частью наемных служителей. Наташа сумела быстро создать в этих обширных холодных покоях уют. Теперь у них был дом, свой дом, а его ни у того, ни у другой никогда не было. И отец Иакинф спешил домой, стараясь не задерживаться ни в семинарских классах, ни на монастырских службах. Наташа поджидала его у окошка — он видел это еще со двора.

Иакинф был счастлив. Полгода пролетели незаметно. Да полно, ужели полгода? Нет, это был словно один, озаренный негаданной радостью медовый месяц.

Счастлив… Но боже, какое это трудное и тревожное было счастье! Оно было омрачено страхом не только за будущее, но и за настоящее. Обоим надобно было таиться. И конечно, особенно трудно приходилось Наташе.

Но никогда не замечал он в ее глазах не то что слез, но просто печали. Плачущей он видел ее лишь раз — тогда, на масленой, когда подобрал ее на снегу. Но зато постоянно звучал в ушах ее смех. Как и песня, смех был у нее потребностью. Она напевала вполголоса, ложась спать, и смеялась от радости, просыпаясь поутру. Смеялась с такой детской непосредственностью, так радостно и так заразительно, что просто невозможно было, глядя на нее, не улыбнуться или даже не захохотать самому.

Он приходил усталый, сердитый из-за какой-нибудь нелепой стычки с преосвященным (столкновения с ним начались сразу по приезде), после целого дня в семинарии, где немало хлопот доставляли ему великовозрастные сынки достаточных сибирских священников. Но стоило услышать ее смех, и на сердце становилось тепло.

Стремительно двигаясь по келье, что-то мурлыча себе под нос, она накрывала на стол и, пока он ел, принималась расспрашивать о проведенном дне. Он любил ей рассказывать. Несмотря на готовность в любую минуту взорваться неудержимым коротким смехом, она вовсе не была глупа. Ему никогда не было с ней скучно. А ей — ей просто было весело, молодая беззаботная радость так и играла в ней. Во всем она умела находить смешную сторону. Она была наблюдательна и подмечала в людях и событиях такое, что нередко проходило как-то мимо Иакинфа, оставалось незамеченным.

Наташе едва исполнилось двадцать лет, но, при всей своей кажущейся беззаботности, она поражала Иакинфа практической сметкой. Она быстро прибрала к рукам все его хозяйство. С какой-то ласковой мягкостью и вместе властностью, не оскорбительной и не унижающей, она распоряжалась обширным штатом его служителей — поваром, кучером, писарем, сторожами, келейниками. Догадывались ли они, что она не мужчина? Во всяком случае, ей приходилось быть настороже. Из келий она без крайней нужды не отлучалась, ходила всегда в мужском кафтане, таком же, какие носили все наемные служители, а не послушники. Только когда он возвращался домой и они отсылали служителей, она сбрасывала мужской наряд и облачалась в пеструю юбку и кофту, а если бывало прохладно, накидывала на плечи подбитый мехом шушунчик…

Иакинф заставил себя оторваться от этих воспоминаний и вернуться к бумаге.

Последний вопрос гласил: "Сего 1804 года Генваря 12 дня во время ночное секретным образом в мужском одеянии была ли отправлена с приезжим, у вас бывшим куриером?"

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});