Лестница - Александр Житинский

Неудивительны посему и те смерчи, которые проносятся время от времени в коммунальных коридорах, с хлопаньем дверьми, качающимися от сотрясения воздуха лампочками, с выражениями такими, что не дай Бог слышать их вам, читатель, — и грустно, грустно все это, и слезы капают из глаз, когда видишь подобные недоразумения. Сколько трагедий разыгралось вокруг выеденного яйца, которое, оказывается, было разбито не с того конца. Впрочем, об этом уже писал один английский писатель.

В данном случае в роли, так сказать, яйца преткновения выступал Пирошников. Это стало ясно уже по первым репликам Ларисы Павловны. Она вдруг ворвалась в кухню, как пантера, — во всяком случае, мышцы на ней играли, перекатываясь округлыми волнами под тугим джемпером. Окатив молодого человека взглядом высокой температуры, причем досталось и бедной Наташе, Лариса Павловна воскликнула:

— Вы учтите, что я этого не допущу! У нас квартира, а не публичный дом!

И, подошедши к своему холодильнику, она рванула ручку так, что с кухонной полочки свалилась крышка от кастрюли и с жалобным дребезжаньем подкатилась к ногам Пирошникова. Молодой человек с достоинством поднял ее и протянул соседке, а та, выхватив крышечку, захлопнула холодильник, так и не достав из него ни единого предмета, после чего прибор вздрогнул и загудел.

Тут в кухне показалась и Наденька в своем всегдашнем халатике. Она вошла как-то боком, причем глаза ее, сузившиеся и злые, устремлены были на Ларису Павловну. Дядюшка при этом весь подобрался, готовясь вступить в бой на стороне племянницы.

Скучно, скучно!.. Дальше произошла обычная перестрелка, в которую оказались втянутыми все находившиеся на кухне.

— Вы не имеете права, — произнесла Наденька страшным шепотом.

— Да что ты с ней разговариваешь, с куклой! — выпалил дядя Миша, отчего Лариса Павловна зашипела, как мокрая тряпка под утюгом, и двинулась грудью на дядюшку.

— Ах вот как? Скобарь! Алкоголик!.. — И прочее, и прочее, что совершенно неинтересно.

— Ишь, фифа! — сказал опешивший дядюшка.

Из дальнейших переговоров выяснилось, что соседка обвиняет Наденьку в незаконном сожительстве и сводничестве, причем из реплик Наденьки явствовало, что Ларису Павловну тоже монашкой не назовешь. Впрочем, Наденька говорила это в порядке активной обороны, выведенная из себя необоснованными — видит Бог! — обвинениями соседки.

— А вот и еще шлюшка! — внезапно сделала выпад в сторону Наташи Лариса Павловна.

Наташа, разрыдавшись, выбежала из кухни, а за нею последовала Наденька; бабка Нюра всплеснула руками — вообще произошло замешательство. Дядюшка — так тот вовсе оцепенел после таких слов, какие вряд ли доводилось ему слышать от женщин в его добропорядочной провинции.

Интересно, что Пирошников сохранял полное равновесие души, с нескрываемой иронией наблюдая за действиями сторон. Даже чудовищные слова Ларисы Павловны вызвали в нем не гнев, а усмешку, поскольку были лишены основания. Лариса Павловна как заведенная продолжала свою филиппику, к которой Пирошников пару раз позволил себе сделать остроумный комментарий, чем лишь подлил масла в огонь.

Однако мало-помалу ему становилось все тяжелее на душе — и совсем не потому, что уши его устали от склоки. Приходя в подобное расположение духа, Пирошников всегда про себя знал, что оно проистекает от причин внутренних, от мгновенно возникающего, точно всплывающего со дна души ощущения собственного ничтожества.

Ему присущи были такие приступы отвращения к собственной личности, — отвращения, правда, особого рода, ибо даже в самые жестокие минуты ненависти к себе Пирошников одновременно чувствовал, что именно это испытываемое им ощущение приподымает его душу и является искуплением. Он бывал в равной мере ничтожен и значителен в своих глазах от причастности, с одной стороны, к жалкому миру суеты, глупости и пороков, а с другой стороны — к высокому своему предназначению, о котором уже говорилось, но которое пока никаким образом не давало о себе знать.

В особенности же изнывала душа, когда замечала признаки того самого омертвения чувств, то есть неспособности к живому восприятию: к боли, к счастью, к горю, к состраданию, к радости — точно сердце вдруг обнаруживало на себе сухую и твердую корку, накрепко приставшую к горячей и ранимой плоти. Вот это было самым ужасным для Пирошникова, и он, выражаясь фигурально, ломал ногти и раздирал пальцы в кровь, стараясь сорвать эту корку, причем, естественно, испытывал боль. Еще надо упомянуть, что переходы от одного состояния к другому совершались у него быстро и незаметно для окружающих.

Вот и теперь, посреди сражения, тень надвинулась на лицо молодого человека. На мгновенье он, по своему обыкновению, мысленно отодвинулся от происходящего, залетел куда-то высоко и далеко, чтобы оттуда увидеть себя, иронизирующего и равнодушного старика, умершего несколько столетий назад, окаменевшего сердцем да еще любующегося собой в те моменты, когда реплики его попадали в цель.

Владимир с отчаяньем сорвал присохшую корку, и рана закровоточила. Он увидел плоское от кухонного чахлого света лицо Наденьки, которая вернулась уже на место действия с выражением внешнего спокойствия; он увидел ее глаза, в которых сейчас не было злости, а только боль; он увидел и топчущегося на месте дядюшку, откровенно страдавшего, и Ларису Павловну, которой, будем справедливы, тоже несладко было от склоки, и старушку Анну Кондратьевну, вечную приживалку, охающую на своем сундуке. Все эти люди, в отличие от Пирошникова, жили — худо ли, бедно, мучаясь, страдая, но жили, а он лишь обозначал свое присутствие, притворяясь живым. Конечно, приятно, должно быть, сознавать себя существом, стоящим выше страстей, тем более довольно прозаических, существом разумным и даже не лишенным юмора, но, право, в этом ли счастье? Пускай всезнайки с мертвым сердцем посмеются над Пирошниковым, но все же он сорвал корку и сразу стал беззащитен.

Вернувшаяся Наденька посмотрела на Владимира как-то отчужденно и равнодушно, ибо его поведение до сего момента и вправду показывало полную незаинтересованность молодого человека в происходящих событиях, словно они и не его вовсе касались, словно Наденька не из-за него терпела нападки, — и это ее в глубине души обидело. Однако Пирошников, посмотревший вдруг на вещи по-иному, подошел к ней и заговорил, не обращая внимания на Ларису Павловну:

— Наденька, прости меня, слышишь! Я не стою ни твоих, ни Наташиных слез, не истязайте свои души, забудьте обо мне, не тревожьте себя моим спасением. Вы пропадете ни за что…

Сами понимаете, что давать такие козыри в руки Ларисе Павловне не следовало. Соседка сразу приободрилась, обнаруживши вдруг незащищенность и слабость Пирошникова, доселе от нее скрытые.

— Вы подумайте, какое благородство! — воскликнула соседка и оглянулась по сторонам, как бы ища слушателей. — А разве это не вы, молодой человек, совсем недавно ползли на четвереньках пьяным в моей комнате? Разве не вы умоляли меня помочь вам? Но я вас быстро раскусила! Ваш образ действий лучше подойдет для нее… — И Лариса Павловна протянула руку с отставленным мизинцем, на кончике которого горел рубиновый ноготь, в направлении Наденьки. — Ей не привыкать!

— Не обращай внимания, Наденька! — шепнул Пирошников.

— Пускай говорит, — ответила Наденька, которую, казалось, вполне успокоили последние слова Пирошникова, так что теперь она смотрела на него мягко, а тирады соседки облетали ее стороною, не задевая.

— И скажу! Не прикидывайся мадонной с младенцем, милая, эта роль тебе не подходит! Кстати, расскажи своему рыцарю, как ты прижила ребеночка. Ему будет интересно.

Наденька лишь на секунду отвела глаза от Пирошникова, но даже это последнее замечание Ларисы Павловны не вывело ее из равновесия. Видимо, Наденька уже решилась в душе на что-то, и теперь никакие Ларисы Павловны не могли ей повредить. Слава Богу, она безошибочно и вовремя почувствовала перелом, произошедший в Пирошникове, — может быть, раньше, чем он его заметил.

Что же касается других участников кухонной битвы, то бабка Нюра лишь забилась поглубже в свой угол, а дядя Миша, напротив, совершенно ошеломленный заявлением соседки о каком-то ребеночке, сжал кулаки и, растопырив руки, как боксер, зарычал:

— Ты что, с ума спятила? Что ты такое несешь?

— Говорю, значит, знаю! — парировала Лариса Павловна, отмеряя положенную дядюшке порцию убийственного взгляда, под которым дядя Миша сник и, почуяв, что соседка действительно не с потолка взяла свое чудовищное утверждение, горестно махнул рукою и пошел к выходу.

Пирошников же, подошедший к Наденьке, положил руки ей на плечи и проговорил:

— Наденька, ну пойдем же отсюда, здесь нельзя больше… — и что-то еще такое, что должно было показаться Ларисе Павловне и наивным, и смешным, и жалким.