Искры - Михаил Соколов

— Яков, ну как вам не стыдно говорить об этом! — смущенно сказала Оксана.

— Чудная вы, Оксана! Никакого тут стыда нет, если от этого зависят две жизни, — ответил Яшка и мысленно прибавил: «А третья — моя».

4

Проводив Оксану, Леон заехал к лесничему поговорить о рубке сушняка. Яшка ехал верхом следом за ним и молчал. Леон, догадывался, почему он мрачный, и хотел было отвлечь его разговором о хозяйственных делах.

— Ваши уже договорили себе делянку? — спросил он.

— Не знаю, — хмуро ответил Яшка.

— А ты будешь говорить с лесничим?

— Оно мне без дела.

Самого лесничего дома не оказалось, ушел на охоту. Сторож-лесник объяснил, что хворост будет отпускаться только по разрешению хуторского атамана, а если Леон иногородний, то он должен прежде пять дней отработать в лесу на рубке сушняка и расчистке зарослей, а потом только получит разрешение брать хворост. Леон в душе возмутился этим новым порядком, но ничего не сказал, чтобы не портить отношений, намереваясь после поговорить с самим лесничим.

— Ты слыхал? — спросил он у Яшки, когда они отъехали от домика лесника.

— Не слыхал.

— Новый порядок выдумали: мужики пять дней должны работать за хворост, а казакам осталось все по-старому.

— Одни дураки выдумали, а другие будут выполнять, — безучастно отозвался Яшка.

Леон не стал больше разговаривать.

Они ехали по узкой просеке между высокими дубами. По обочинам зеленой межой стоял пырей. Лошадь Леона то и дело на ходу хватала его, гремя удилами, а Леон и внимания на это не обращал, он думал о предложении сестры переехать в город. Хутор не сулил ему ничего хорошего, но город пугал неизвестностью. «Ну, перееду в город. А на какую работу поступать? — рассуждал он про себя. — Пока Оксана сделает меня образованным, можно и с голоду околеть. Да и люди там совсем другие — чужие, и порядки у них, наверно, не для нашего брата — мужика. Вот с Илюшей потолковать, чтобы пристроил куда-нибудь на шахте, — это другое дело», — вспомнил он о зяте. Но одно слово «шахта» вызывало у Леона необъяснимое чувство страха. Шахтер — последний человек, как говорили в народе.

— Яков, а как ты смотришь на то, чтобы бросить хутор? — спросил он у Яшки. — Ты бросил бы на моем месте?

— А? — очнулся Яшка. — Я и на своем месте не удержусь в нем. Но тебе нечего мыкаться по белому свету. Вот женишься на Аленке — и сразу дела поправишь. Проси только приданого побольше.

«Гм, и то правда», — в уме согласился Леон. Но какое-то чувство подсказывало ему: нет, не так это просто жениться на Алене и тем более получить хорошее приданое. Но ему тяжело было расставаться с хутором и хотелось верить словам Яшки.

За лесом опять повстречался дед Муха. Он сидел у дороги, одинокий и маленький, и горькие слезы текли по его впалым щекам.

— Чего ты, дедушка? — удивленно спросил Леон, остановив лошадь, и тут заметил, что у деда не было ни байбаков, ни лисицы. — А где твоя добыча?

Дед Муха, всхлипывая, как ребенок, махнул рукой и сквозь слезы проговорил:

— Офицерья отняли. Лесничий. Да еще ударил плеткой.

Яшка злобно оглянулся вокруг, но никого не было видно. Только коршун кружился возле леса, что-то высматривая. Яшка, нахмурив брови, сумрачно сказал:

— Бросай хутор, Левка. Женись и уходи отсюда!

Глава седьмая

1

Дороховы молотили.

Возле балагана виднелся небольшой ворох пшеницы, немного поодаль — приплюснутая к земле скирда, большая куча половы.

На почернелом, старом брезенте — лантухе в ряд стояли Игнат Сысоич, Настя и Леон, веяли зерно. Сидя на корточках, Марья выбирала крупицы земли, пустые колосья.

— Ниже держи, дочка, зерно в полову идет, — заметил Игнат Сысоич. Он был в жилете, надетом поверх рубахи. Лицо его почернело от пыли, и было видно, что Игнат Сысоич сильно утомился. Но он продолжал веять.

Дул порывистый западный ветер. Из-за бугра выползали синие тучи, грозились непогодой. Игнат Сысоич торопился. Наполняя цыбарку до отказа, он высоко подымал ее над головой и, встряхивая, сыпал зерно на старый лантух — брезент. Работа муторная. Опоздал опустить цыбарку — ветер унес зерно в сторону вместе с половой. Не поднял цыбарку в нужный момент или поток пшеницы не уменьшил — полова пошла в зерно.

— Вот губодуй, прости господи! — пожаловалась Настя, изнеможенно опуская цыбарку.

— Бросим, отец, все равно дела не будет, — посоветовала Марья.

— Нельзя, дождик заходит. Как-нибудь перевеем. Что ж теперь делать?

Леон собрал полову, стал перевеивать. Остья и пустые колосья вихрем полетели в сторону, стлались по земле золотой дорожкой, но на брезент редковатой струйкой сыпалось зерно.

— Видите? — глазами указал он на пшеницу. — Придется заново перевеивать.

Игнат Сысоич крепился: веять было тяжело, а ждать ровного ветра — рисковать урожаем.

— Перевеять недолго, — сказал он ободряюще и, наполнив цыбарку, поднял ее на уровень головы, ловким движением рук пустил небольшую струйку половы.

Но ветер вдруг усилился и вместе с половой веером рассыпал зерно по сторонам. Терпение Игната Сысоича иссякло: он остервенело швырнул свою посудину на ворох и сел на каток в стороне.

— Бросайте! — с досадой махнул он рукой. Немного погодя он надел пиджак и куда-то ушел, а через несколько минут был на току Нефеда Мироныча.

Ток Загорулькиных обступили две огромные, длинные скирды. У одной из них стояла арба, и с нее длинными вилами работник подавал тяжелые снопы наверх другому работнику.

На току, как муравьи, сновали человек пятнадцать рабочих. Одни в сверкающих на солнце ведрах подносили зерно от ворохов к веялке, другие веяли его, насыпали в мешки, взвешивали, третьи складывали мешки в стороне в бунт, и никто не стоял без дела.

На большом новом брезенте золотым курганом высился многопудовый ворох ячменя, рядом с ним пирамидой подымался вверх ворох намолоченной пшеницы. Возле нее, хлопая крыльями, пылили две веялки, суетились белолицые от помады девчата.

Игнат Сысоич подошел к высоко стоявшей на колесах будке, несмело заглянул в распахнутые двери. За будкой с теневой стороны загремел цепью кобель.

Алена вышла из будки, крикнула на собаку:

— Пошел, Рябко! Цепь готов порвать, медведь окаянный!

Игнат Сысоич поздоровался и заметил, что в одной руке у нее был нож, а в другой — картошка.

— Обед варим? Помогай бог!

— Спасибо, дядя Игнат. Чищу картошку, да ну ее! Лучше бы веять, чем в этой бане сидеть под железом.

— Успеешь еще, дочка, навеяться в жизни. Чисть, покуда можно, — ласково сказал Игнат Сысоич, а сам подумал: «Ловкая невестка! Глаз у тебя, сынок, не дурак». И спросил, где Нефед Мироныч.

Алена силилась держаться спокойно, но это было не так легко, и глаза выдавали ее смущение. Ведь перед ней стоял будущий свекор, да еще называл ее «дочка»!

— На косилке батя, за курганом. Я сбегаю, — ответила она и спрыгнула с порожка.

Но Игнат Сысоич велел ей заниматься своим делом и пошел через ток.

«„Дочка“. Должно, знает дядя Игнат. Господи, и какие хорошие люди есть на свете!» — думала Алена, провожая его признательным взглядом.

Завидев у верхних гонов лобогрейку, Игнат Сысоич зашагал к ней. Лошади, как по метке, ровно шли вдоль высокой стены гарновки. Потный и серый от пыли, на косилке сидел постоянный работник Загорулькина Семка, вилами караулил валок. Только один скинет — другой у ног уже теснится. И некогда было Семке ни вздохнуть свободно, ни мокрую рубаху от спины оттянуть, чтобы хоть на секунду пропустить воздух, к потному телу. А кучеривший Яшка все подстегивал лошадей.

— Машина! — заметил Игнат Сысоич. — Железо косит, а человек мается. Как вареный сидит! А ну-ка цельный день так!

Яшка узнал Игната Сысоича, остановил лобогрейку и бойко крикнул:

— Здорово дневали, дядя Игнат!

— Слава богу, племянник! А ты што это как пугало на бакше уселся? Гляди, парень, штаны протрешь от такой работы. Отец где?

Яшка, нисколько не смущаясь, смеясь, ответил:

— Мы напеременки, дядя Игнат: пять кругов я, пять кругов Семка. Отец, видишь, других до машины не допускает. Вот и паримся. Да вон и сам он идет.

2

Нефед Мироныч степенно шагал между копнами. Слышался его сердитый жесткий голос:

— Кто так кладет? За что я вам деньги плачу? Или у вас руки отсохли?

Заметив Игната Сысоича, он свернул к нему, вяло подал руку. От Яшки он узнал, что Оксана действительно вроде как в родстве с помощником наказного атамана, и хотя она ему не понравилась, он считал, однако, что она, а стало быть, и Игнат Сысоич могут ему пригодиться при выборах хуторского атамана.

И он ласково, стараясь загладить прошлую свою вину, спросил у Игната Сысоича, зачем он пришел.