Бывший Булка и его дочь - Сергей Иванов

Старик не обращал на него внимания. Он читал. Бывшему Булке нравилось, что он не глотает книги, как некоторые, а читает их не торопясь. Словно одновременно и читает их, и думает.

Бывший Булка, который не любил спать высоко, отдал Старику свою вторую подушку.

— Ну и чего ты этим добился? — строго спросил Снегирёв. — Что он пролежни получит?

Сам Снегирёв, однако, тоже больше полдня валялся на койке. Да и что ещё было тут делать? По коридору слоняться? Козла забивать? На улицу по причине захандрившей погоды не очень-то сунешься… Простуды только не хватало! Так подумал однажды Бывший Булка и невольно замер, неприятно удивился: понял, что обрастает слабыми мыслями, думает о себе, как о больном человеке.

Он лежал закинув руки за голову — любимейшая его поза, когда не надо спешить. Правда, последние лет десять-пятнадцать у него это редко случалось: утром — будильник, вечером — спи скорей, завтра на работу.

Его удивил однажды Старик. Они возвращались в палату после обеда, и Старик к чему-то сказал, что у него много книг — всю жизнь копил.

— Но понимаете, это всё были книги-призраки.

— Призраки?..

— Ну да, — пояснил Старик, — книги-призраки. Это те я называю, которые стоят на полках нечитанными. По деньгам они вроде бы твоя собственность. А на самом деле… не твои. Ты знаешь одну обложку…

Бывший Булка представил себе, как Старик входит в комнату, а книжные призраки все на него смотрят…

— Чего ж вы их покупали?

— К пенсии, дорогой мой, да-с, к пенсии.

Бывший Булка невольно покачал головой. Чаще всего думаешь: ну, пенсия — конец жизни. А для некоторых, оказывается, с пенсии кое-что только и начинается…

Время свободное! Понял?

Теперь, лёжа на кровати руки за голову (лучшая поза для плевальщика в потолок, как говорит Снегирёв), Бывший Булка думал о том, что у него в голове много, наверное, мыслей-призраков. Мелькнули когда-то и спрятались. Потому что ведь всегда приходится думать о самом ближнем — о том, что завтра, о том, что вчера…

Теперь он мог думать о чём хочешь — времени, как говорится, навалом. Но в голову опять лезло близкое — о Лидке, о Маринке, о неоконченном станке… И ещё мешала саднящая тревога… О себе.

* * *

Снегирёв без конца разговаривал. Считалось, что он разговаривает со Стариком или с Бывшим Булкой. На самом деле он разговаривал сам с собой. Потому что ему никто не отвечал. Больные из других палат заглядывали к ним и, постояв у дверей, уходили. Снегирёва никто не любил — ни Старик, ни Булка, ни эти больные. Он всё время либо отпускал слишком умные замечания, либо рассказывал, что он думает про свою болезнь.

Иной раз Бывший Булка не выдерживал:

— Слушай, Снегирь, кончай ты болты болтать!

— Милый, — легко отвечал Снегирёв, словно говорил про «Динамо» да «Спартак», — милый, вот когда тебя привезут сюда в третий раз, вот тогда меня вспомнишь, ладно?

После такого приятного объяснения минут на десять наступала тишина, лишь слышно было, как Старик медленно переворачивает страницу, да издали доносится запах нашатыря — это старшая сестра протирала полочки стеклянного шкафа с лекарствами.

У Снегирёва были плохи дела… У них у всех здесь были дела не сказать что блестящи. Но у Снегирёва были действительно плохи дела.

Об этом говорил прежде всего сам Снегирёв, по обычной своей манере не то похохатывая, не то подкашливая.

Бывший Булка сперва думал: просто трусит человек, не может себя держать в руках. Потом понял: дела у него плохи, вот и говорит, говорит, остановиться не может.

Плохи. Это было видно по той особой сдержанной терпимости, с которой относились к нему нянечки, сестры, их доктор Павел Григорьевич и профессор, завотделением.

Снегирь был старше Бывшего Булки на шесть лет. Но выглядел даже, пожалуй, моложе. Да ещё такие усики имел залихватские. А ведь он перенёс две операции, жил без половины кишок и без одной почки — рак подбирался к нему с разных сторон.

Каждый день у кровати Снегирёва появлялась молоденькая женщина… девушка, она приносила разную снедь, которую Снегирь обычно возвращал.

Здесь было два приёмных дня и ещё воскресенье, но Снегирёв как-то объяснил:

— Просто надо быть в ладах со старшей сестрой, понятно? Она тебе выдаёт справку. По справке пропуск — дело в шляпе…

Выходило, он не знает о своих делах. А там кто его разберёт! Всё было до того перепутано у этого Снегирёва!

Девушка, её звали Аня, была очень молода, и Бывший Булка решил сначала, что, может, дочка. Да нет. Дочки не держат так за руку, и не глядят так в глаза, и так не улыбаются.

Снегирь же вёл себя по-свински!

Он бы вполне мог куда-нибудь пойти с ней. Ну хотя б не лежать развалясь. Аня сидела рядом с ним на нищенском больничном стульчике. Бывший Булка уходил — просто чтоб не злиться. И слышал, как Снегирёв обычным своим нагловатым голосом раздаёт тумаки общим знакомым. Аня в это время улыбалась и держала его за руку.

— Это жена твоя? — спросил однажды Бывший Булка.

— Да всё не соберусь расписаться, — ответил Снегирёв довольно небрежно, хохотнув и кашлянув по своему обыкновению.

«За что ж тебя любят, Снегирёв? — думал иной раз Бывший Булка. — Должность ты занимаешь не ахти какую, с ленцой… Ну лаборант ты при науке. Это ж для женщины должность, для парнишки после десятого класса. А тебе-то, милый, за сорок. Надо определяться в жизни. Даже не в смысле денег, а вообще… Хотя и деньги не помешают».

И характер был у Снегирёва отнюдь не золотой — надменства полная душа!.. Но, видно, всё ему сходило с рук, раз до этих лет не научился вести себя с людьми как следует.

Аня терпит его барство, ходит. Правда, дела у Снегиря плохи, это верно!.. Но ведь она бы и так ходила. Потому что любит.

Невольно он подумал о себе. За семь дней лежания красавицы его приходили сюда дважды. Лидка сидела как пришибленная, Маринка наоборот — хорохорилась, без конца острила над его больничной пижамой.

Посидели минут сорок, ушли. Булка проводил их до двери на лестницу. Дальше они пошли уже отдельно от него. Лидка оглянулась… Он стоял ещё какое-то время на площадке, стараясь сообразить, что же такое произошло.

Потом понял: а ничего! Навестили и ушли. К другим вот по-другому приходят… А к нему так.

Сам ты, брат Булка, в семье этот порядок завёл: батянька, сделай, батянька, достань. Сам говорил: мои дочки. Ну так от детей много ли можно требовать?

* * *

Дни больничные, хотя и кажутся такими длинными и пустыми, на самом деле вовсе не так уж длинны. Утром тебе, ещё чуть ли не в темноте, сонному, суют под мышку градусник. И с этой ранней минуты начинается твоя лечебная служба. Дальше завтрак и его ожидание, обход врача, потом разные обследования, анализы. А теперь ещё ему стали делать облучение: пока дойдёшь, пока посидишь, словечком в очереди перекинешься. Вернулся — там и обед…

В общем, одно за другое, шестерня за шестерёнку. И нету дня. И лежишь в темноте, слушая, как прогромыхает трамвай — где-то в ущелье соседней улицы… Старик спит, и Снегирь спит — ворчит, ворочается.

Один я не сплю, думает Бывший Булка. Ну и пусть. На работу завтра не надо — лежи, думай, хоть до двух ночи. Давненько ему так-то вот не случалось. Пожалуй, что со школы… Да неужели же со школы?!

Даже в отпуске он не позволял себе этого. Потому что отпуск по сравнению со всем годом слишком короток, короток, брат Булка. И надо, как говорится, «хорошенько отдохнуть»!

Да и всегда ты не один — Маринка, Лидка… Живо заметят: «Чего не спишь?»

Сейчас спешить ему было некуда, «отпуск» предвиделся большой… Всех «призраков» своих передумаю!

Но спрятанные про запас мысли что-то не являлись к нему. Он лежал всё с одним и тем же, глядя на бледный, словно бы светящийся потолок, слушая редкий трамвай. Было ему страшновато. Тревога свербила душу. Облучения, осмотры, Снегирь — вся эта обстановка, от неё сильнее не будешь, нервы треплются беспощадно.

Ну и, конечно, семейное. Сколько ни кричи себе, что, мол, надо быть мужчиной, обида лезет во все щели, хоть ты что. А щелей всё больше.

Аня дала ему пять штук двухкопеечных монет. Выстояв очередь, он теперь мог позвонить домой. Но разговоры непонятно почему получались комканые. Маринка отвечала ему как-то невнятно. Казалось, слова её улетали под ветром. И он, Бывший Булка, мог их только провожать глазами. «Тебе чего-нибудь надо, Николай?» «Да всё нормально пока. Из цеха заскакивали…» «Ну смотри сам…»

А ему так трудно было «самому смотреть». И так хотелось, чтоб она «посмотрела», Маринка. Но говорить это — пополам с упрёком — он не умел, не был приучен. Даже голосом не выдавал обиду.

Зато по ночам его одолевало… Призраки. Вот тебе и призраки. Не до призраков ему было, не до каких-то там порхающих мыслей. Всё крутилось вокруг одного и того же. Прошлую ночь припомнился ему один школьный знакомец, некий Фомкин. А как звали… хоть убей! Однажды, на физкультуре было дело, этот Фомкин не стал прыгать через козла — испугался. И учитель их, Кирилл Петрович (за что звали его, естественно, Троекуровым, и третьеклассник Булка звал, ещё не понимая, откуда такое странное прозвище), так вот Троекуров стал Фомкина стыдить. «А если война? — говорил физкультурник. — В бой идти — тоже струсишь?»