Сон ведьмы - Флоринда Доннер

Её изумительное владение языком и великолепная чувствительность к каждой мельчайшей перемене в настроении человека побуждали сопротивляющихся мужчин и женщин раскрываться и откровенно говорить о своих интимных делах.

Голос Мерседес Перальты испугал меня, — в этот раз ты действительно испортила всё дело, — отчитывала она крупную женщину, которая сидела перед ней за столом. Недоверчиво встряхнув головой, она ещё раз осмотрела пепел сигары, который собрала на металлическую тарелку, — ты дурачишь меня, — заявила она, поднеся тарелку к лицу женщины и призывая её узнать в мягком, серо-зелёном порошке природу своего недуга, — на этот раз ты действительно в беде.

Покраснев от волнения, женщина суетливо озиралась, словно пытаясь найти путь к отступлению. Она надула губы совсем как ребёнок.

Донья Мерседес поднялась и подошла ко мне, произнеся официальным голосом: — я прошу тебя подробно записать методы лечения этой пациентки.

Как обычно, я сначала выслушивала названия прописанных трав и цветочных эссенций и диетические ограничения. Затем я записывала подробный отчёт о том, при каких обстоятельствах пациент должен принимать отвар из трав или очищающие ванны. По указанию доньи Мерседес я никогда не делала копий для себя. И наконец, по её просьбе я несколько раз перечитывала то, что написала. Я была уверена, что донья Мерседес не только убеждает себя в том, что я правильно поняла её, но главным образом учитывает возможность того, что пациент будет неграмотен.

С инструкцией в руке женщина встала и повернулась к алтарю. Она положила несколько банкнот под статуэтку девы, затем торжественно пообещала, что будет следовать инструкциям доньи Мерседес.

Донья Мерседес подошла к алтарю, зажгла свечу и, встав на колени, помолилась святым о том, чтобы её мнение оказалось правильным.

Я упомянула, что знаю докторов, которые тоже очень часто молятся.

— Единственное, что объединяет хороших докторов и целителей, это терпеливое уважение к своим пациентам, — объяснила она, — они доверяются великой силе, которая ведёт их. Они могут вызвать эту силу с помощью молитвы, заклинаний, табачного дыма, лекарств или хирургического скальпеля.

Она взяла копии инструкций, которые я написала в этот день и сосчитала листы, — я в самом деле осмотрела сегодня столько людей? — спросила она, по-видимому, совершенно не интересуясь моим ответом. Слабая улыбка тронула её губы, когда она закрыла глаза и откинулась на спинку своего неказистого стула, — иди и принеси мне все твои записи о моих клиентах, кроме тех, кто рассказал тебе свою историю. Я хочу посмотреть, сколько людей я вылечила за то время, как ты появилась здесь, — она встала и прошла со мной до двери, — принеси всё в патио. Я хочу, чтобы Канделярия помогла мне, — добавила она.

Почти час я собирала все мои материалы. За исключением нескольких дневников я принесла всё в патио, где донья Мерседес и Канделярия уже поджидали меня.

— Это оно и есть? — спросила донья Мерседес, разглядывая стопку бумаг, которую я положила на землю перед ней.

Не ожидая моего ответа, она приказала Канделярии сложить бумаги и каталоги у металлической бочки, которая стояла в дальнем конце патио.

Сделав это, Канделярия снова села рядом со мной на циновку. Мы сидели перед доньей Мерседес, которая лежала в своём гамаке.

— Я уже говорила тебе, что ты находишься под покровительством духа моего предка, — сказала мне донья Мерседес, — прошлой ночью дух избрал тебя как медиума. А медиумы не держат записей о целительстве. Подобная мысль отвратительна.

Она встала и подошла к стопке моих бумаг. Только сейчас меня осенило, что она намерена сделать. Она разрезала бечёвку переплёта ножом и бросила пригоршню листьев в металлический бак. Раньше я не заметила, что внутри него горит огонь.

Пытаясь спасти хотя бы часть моей работы, я вскочила. Слова Канделярии остановили меня.

— Если ты сделаешь это, ты должна будешь уехать сейчас же, — она улыбнулась и похлопала по циновке рядом с собой.

В этот момент я поняла всё. Я просто ничего не могла здесь сделать.

17

Проработав целый день, донья Мерседес крепко заснула на своём стуле.

Я начала перебирать различные флаконы, банки и коробочки в её стеклянном буфете. Когда я проходила на цыпочках мимо неё, она вдруг открыла глаза, медленно повернула голову, прислушиваясь к чему-то, её ноздри затрепетали, словно нюхая воздух.

— Чуть не забыла, — сказала она, — приведи его сейчас же.

— Но там никого нет, — ответила я с абсолютной уверенностью.

Она подняла руки в беспомощном жесте, — делай то, что тебе говорят.

Не сомневаясь, что на этот раз она ошибается, я вышла из комнаты.

Было почти темно. Никого не было. С торжествующей улыбкой я уже собиралась вернуться, когда услышала слабый кашель.

Словно вызванный по велению доньи Мерседес, из сумрачного коридора вышел аккуратно одетый мужчина. У него были непропорционально длинные ноги. Плечи же, по контрасту, казались маленькими и выглядели слабыми и хрупкими. Мгновение он колебался, затем в знак приветствия поднял гроздь зелёных кокосов. В другой руке он держал мачете, — мерседес Перальта у себя? — спросил он низким, скрипучим голосом, прерванным резким кашлем.

— Она ждёт тебя, — сказала я и отодвинула занавес в сторону.

У него были короткие, жёсткие, вьющиеся волосы, пространство между бровями измято глубокими складками, а тёмное угловатое лицо приковывало к себе внимание неприступной суровостью, свирепым и безжалостным выражением глаз. Лишь кое-где в уголках его рта проступала некоторая мягкость.

Слабая улыбка медленно пробежала по его лицу, когда он приблизился к донье Мерседес. Опустив кокосы на землю и поправив на коленях брюки, он присел перед её стулом. Он выбрал самый крупный кокос и тремя искусными ударами острого мачете срезал макушку, — они как раз такие, как тебе нравится, — сказал он, — ещё мягкие и очень сладкие.

Донья Мерседес пригубила фрукт и, делая шумные глотки, заметила, как прекрасно молоко, — дай мне немного внутренности, — потребовала она, возвращая фрукт ему.

Одним ловким ударом он разделил кокос пополам, а затем отрезал сладкую желатиновую мякоть от макушки.

— Дай Музии другую половину, — сказала донья Мерседес.

Он строго посмотрел на меня, потом без слов соскоблил оставшуюся половину кокоса с той же самой тщательностью и подал её мне. Я поблагодарила его.

— Что привело тебя сюда сегодня? — спросила донья Мерседес, прерывая неловкое молчание, — тебе нужна моя помощь?

— Да, — сказал он, доставая портсигар из своего кармана. Прикурив от зажигалки, он сделал долгую затяжку и сунул портсигар обратно в карман, — дух был прав. Проклятый кашель стал ещё сильнее. Он не даёт мне заснуть. У меня от него болит голова. Он не даёт мне работать.

Она пригласила его сесть, но не напротив неё, где обычно сидели её клиенты, а на стул у алтаря. Она зажгла три свечи перед девой, затем небрежно спросила о кокосовых плантациях, которыми он владел где-то на побережье.

Он медленно оглянулся и посмотрел в её глаза. Она успокоила его кивком головы, — эта Музия помогает мне, — сказала она ему, — ты можешь говорить всё, словно её тут нет.

Его взгляд на миг остановился на мне, — моё имя Бенито Сантос, — сказал он и быстро взглянул на донью Мерседес, — как её зовут?

— Она говорит, что её имя Флоринда, — ответила донья Мерседес, прежде чем я смогла вставить словечко, — но я зову её Музия.

Она внимательно осмотрела его и встала ему за спину. Медленными лёгкими движениями она растирала мазь на его груди и на шее почти полчаса.

— Бенито Сантос, — сказала она, поворачиваясь ко мне, — очень крепкий человек. Он приезжает время от времени повидаться со мной, причём всегда или с головной болью, или с простудой, или с кашлем. Я излечу его за пять встреч. У меня для него есть особо приготовленная мазь и молитва к духу моря.

Она вновь массировала его длительное время, — ушла головная боль? — спросила она, положив руки на плечи Бенито Сантоса.

Казалось, он не слышал её вопроса. Его невидящий взор был направлен на мигающие свечи. Он начал говорить о море и о том, каким зловещим оно бывает на рассвете, когда солнце встаёт из тусклой, потерявшей блеск воды.

Монотонным шёпотом он говорил о своих повседневных полуденных экскурсиях в море.

— Пеликаны кружились вокруг меня, — говорил он, — иногда они пролетали очень низко и смотрели прямо мне в глаза. Я уверен, они хотели знать, не иссякла ли моя сила.

Опустив голову он замолчал на длительное время, а потом перешёл на низкий, почти неразборчивый шёпот.

— В сумерки, когда солнце садится за дальние холмы и его лучи больше не ласкают воду, я слышу голос моря. Он говорит мне, что в такой-то день он умрёт, но пока он жив, он неумолим. А потом я знаю, что люблю море.