Alouette, little Alouette… - Юрий Никитин

Максим сказал отечески:

– Такие съезды важны. Когда смотришь на тех, кто оттягивался и отдыхал, понимаешь, насколько был прав, что уже доктор наук в свои тридцать, а он едва-едва дополз до младшего научного и все еще пробирки моет…

– На их морды тоже смотреть приятно, – вбросил Джордж. – Поглядывают на тебя и думают с завистью, что вот слишком много времени проводили по ночным клубам и бабам, а над тобой свысока посмеивались, мол, несчастный, из библиотеки и лаборатории не вылезает… а теперь ты читаешь научные доклады, тебя цитируют, на твои исследования ссылаются, а им только и остается говорить своим подружкам, что вместе с тобой учились.

Евген покровительственно похлопал Георгия по плечу:

– Съезди! Подними себе самооценку. На съездах всегда меряются, сам знаешь чем. Мужчины иначе и жить не могут. А твои успехи видны каждому.

Он оглянулся на Аллуэтту, та уже совсем близко, а она увидела устремленные на нее взгляды, ох, незаметно переступила незримую черту мужских разговоров, поспешно поинтересовалась с самым невинным видом:

– Так чем мужчины меряются?

Георгий нашелся первым:

– Принцесса, вы слишком невинны, чтобы слушать такие научные термины. И вообще, разговор пустой.

– Почему? – спросил Джордж.

– А вот так, – ответил Георгий. – Никуда не еду. И ничем мериться не буду, я и так чемпион. Хоть и среди равных.

Максим сказал с облегчением:

– Правильный выбор.

Он отвернулся к столу, а Евген повел Георгия прочь, еще раз похлопал, на этот раз уже по гордо выпуклой спине, поинтересовался мирно:

– А в тот Петербург, что в Штатах, поехал бы?

Георгий отмахнулся:

– Это как карта ляжет. Или как именно шлея под хвост попадет.

– В смысле?

Георгий хмуро усмехнулся:

– С Америкой у меня очень непросто. Непростые отношения, как ты говоришь, когда имеешь в виду свою Гелочку. С одной стороны – штатовцы искренне желают нам добра, то есть развития нашей науки, техники, здравоохранения, повышения жизненного уровня, так как это этично, угодно Господу, а также лежит в русле всей их морали и пожелания добра и благополучия всем людям на свете.

– Ну-ну, – сказал Евген нетерпеливо, – а с другой?

Георгий поморщился:

– С другой – желают нам провалиться в ад, сдохнуть, перебить друг друга, а последнему убиться о стену, ибо мы соперники на тех же охотничьих угодьях, претендуем на то же самое место под солнцем.

– То есть, – уточнил Евген, – умные за нас, а дураки – против? Но так как дураков больше…

Георгий вздохнул и покачал головой, лицо его омрачилось.

– Если бы так все просто. Но эти «за» и «против», увы, борются, попеременно побеждая, в каждом американце. Это знаю по себе…

– А ты что, американец?

– Нет, но у меня точно такая же душа.

– Да брось…

– Разве Господь вложил нам не одну на всех? Ну ладно-ладно, разве мы все не от одной обезьяны?..

– Только по отцу, – сказал Евген. – Моя мать была точно украинской обезьяной.

– А я вот, – вздохнул Георгий, – американцами то восхищаюсь за их достижения в науке и готов им помогать во всем, то люто ненавижу их тупое быдло, что колется, пьет и голосует за того президента, который попроще и потупее.

– Ты не один…

– И, хуже всего, ко мне хоть не подходи с опросным листком: я сам не знаю, в какой день проголосую за то, чтобы все ресурсы отдать Америке и помогать ей во всем, а в какой буду требовать, чтобы эту гребаную нацию перебить на хрен, сам готов подтаскивать снаряды!

– Широк, – сказал Евген, – широк русский человек… Спасибо, Господи, что сделал меня украинцем.

Они оба посмотрели, как Аллуэтта несет Максиму кофе на блюдце, где ухитрилась разместить и большой бутерброд. Тот при каждом шаге все сдвигается и грозит вытеснить чашку опасно близко к краю, Аллуэтта уже не идет, а почти скользит, как лебедь по неподвижной воде, согнулась, на лице откровенное отчаяние.

Максим, как чувствовал, повернулся и быстро снял чашку, почти поймал ее, соскальзывающую с краю. Аллуэтта с облегчением перевела дыхание, но все так же старалась не встречаться взглядом с Максимом.

Георгий со вздохом отвел от них взгляд.

– Любить, – сказал он голосом мудрой вороны, – как сказал Экзюпери, это не значит смотреть друг на друга. Любить – это смотреть вместе в одном направлении.

– Ага, – сказал Евген довольно, – так мы с женой, оказывается, любим друг друга?.. Во время завтрака оба смотрим в телевизор.

– Вы такие, – подтвердил Георгий. – Видел я ваш телевизор. Двести сорок дюймов, разделен вертикально пополам, она смотрит комедии, ты – результаты конференций в Далласе…

– Зато на одном диване!

– Диван у вас хорош, – признал Евген, – всего двенадцать метров в длину?.. Можно ходить друг к другу в гости, не сильно и заморишься.

– Тихо, – сказал Георгий. – Раввина принесло опять…

– Это православный, – поправил Евген.

– Но бороды одинаковые!

– А что ашкенази произошли от славян, не знал? Весь Интернет трубит!

Священник с порога строго оглядел громадное помещение, осенил все крестным знамением, но затем принял благостный вид и медленно пошествовал, именно пошествовал, даже вшествовал в лабораторию и некоторое время двигался медленно и величаво, осознавая, что представляет структуру, которой две тысячи лет, а это значит, должны доверять и вкладывать в нее деньги, как в самый надежный банк.

У стола Анечки остановился, грозно насупился.

– А это что, – спросил он грозно, – у тебя такое, дщерь?

Анечка в испуге подскочила, оглянулась вся трепещущая, словно услышала глас Мункира и Надира.

Френсис сказал громко от своего места:

– Анечка, «дщерь» – это не ругательство! Правда-правда. По крайней мере не слишком грязное.

Анечка все еще в трепетном испуге проследила за взглядом священника. Тот с негодованием рассматривал красочный календарь, где в навершие каждого месяца красуется мастерски нарисованный знак гороскопа.

– Почему? – спросил священник, указуя на эти символы.

– Да знаю, – ответила Анечка испуганно, – что не совсем совпадает, но тут отмечено, с какого числа по какое Стрелец, а дальше вот начинается, смотрите, месяц Козерога…

Священник провозгласил:

– Это гнусное суеверие! Вы в какое время живете?

Привлеченный его громовым голосом, подошел Френсис, мигом все понял, сказал Анечке с отеческой строгостью:

– Отец как бы Дитрих прав. Мы не должны опускаться до темных суеверий, когда у нас есть светлое. Анечка, ты эту штуку сними, а уполномоченный священник отрапортует, что он провел воспитательную работу среди недостаточно духовно просветленного научного коллектива, заметно улучшил атмосферу, а остатки язычества изгнал с верой в Христа.

Священник довольно кивнул:

– Верно глаголишь, сын мой.

– Стараюсь, – сказал Френсис, делая вид, что не замечает оскорбительного «сын мой», что с отсталого шамана возьмешь. – Как бы вот так во имя!

– Во имя, – согласился священник и, перекрестившись, сказал важно: – Превыше всего – Дух!.. И духовность наша. Держись, сын мой, за наши духовные корни, и ничто тебя не пошатнет.

Он двинулся дальше, Френсис почесал у Анечки за ухом, словно у кошки, та даже замурлыкала, не отрываясь от окуляра микроскопа.

Максим тоже проводил взглядом невозмутимого священника, чувствуя глухое раздражение. Духовность или наука? Конечно же, духовность! Чтобы овладеть хотя бы азами науки, нужно долго и старательно учиться, потом изучать, показывать результаты работы, а духовность… достаточно просто объявить себя духовной личностью, а то и высокодуховной, все – больше ничего не требуется!

Потому русская интеллигенция практически вся не просто духовная, а высокодуховная, потрясающе духовная, о чем сама и говорит со скромной гордостью, а так как духовность алгеброй не проверишь, достаточно объявить себя духовным и подтвердить, что именно вот так себя, таким чувствует и вот так, как бы по-особому, видит.

Да что там интеллигенция, весь русский народ предельно духовен, потому гнушается всякой работы и всякого труда, ибо труд всегда был уделом рабов, а патриции духа выше такого низменного проявления своей высокой и одухотворенной сущности.

Лучше быть бедным, но духовным, чем богатым, но здоровым, ибо в здоровом теле, как известно, всего лишь здоровый дух, а духовности там не место. Высшей духовностью, как известно, обладают блаженные, то есть дурачки и юродивые, которых на Руси почитали особенно, достаточно вспомнить церковь Василия Блаженного на Красной площади в Москве, напротив Кремля.

И в то же время Максим чувствовал, что смотрит на священника даже с некоторым сочувствием.

Религии сформировались еще в период рабовладельческого строя, потому в них так сильна идеология рабства, другой жизни просто не знали. Единственное, что могло заявить христианство, это, дескать, мы рабы не римского императора, а кое-кого повыше, Господа Бога! А так все остальное: поклоны, мольбы о пощаде, спаси и помилуй, мы твои рабы – это из того дикого и отвратительного мира, и, конечно, спасибо церкви, что тащила, тащила, тащила и вытащила человечество к свету.