Русские и нерусские - Лев Аннинский

Мекир Шалев пишет об этом так:

«Помню, как в детстве, в Нахалале, моя семья тяжело переживала, едва ли не сгорала от стыда, когда выяснилось, что мне придется надеть очки. Очкарик? Да ведь это еврейский заморыш, который корпит над книгами».

И дальше:

«Наши дети должны быть сильными, широкоплечими, зоркими, с орлиным взглядом. Наш парень должен быть крестьянином и солдатом».

И взвешенно, как бы уже подводя базу под идею израильского возвращения к земле:

«Это «возвращение к земле», эта мечта о сильном и свободном человеке труда привели к тому, что в нашем обществе, впитавшем «русские» идеи, да и состоявшем на заре своего формирования в основном из уроженцев Российской империи, сложилось некое презрительное отношение к интеллигенции. Более того, интеллигентность отвергалась и высмеивалась. Первопроходцы, или, как их принято называть на иврите, «халуцим», вынашивали в своих мечтах образ «нового еврея» — рослого, мощного, вспахивающего землю, причем одной рукой он направляет свой плуг, а другой сжимает меч. Он обеими ногами твердо стоит на земле, его мускулистое тело дочерна загорело под палящим солнцем.

А теперь представьте себе, что среди таких людей появляется мой отец Ицхак Шалев — бледный горожанин, в очках, поэт, преподаватель ТаНаХа. Над ним все смеялись, его презрительно называли «интеллигентом».

О, господи! Да его и в России называли бы «интеллигентом» — с той же мерой презрения. Да еще и гнилым. Было время, когда в русском языке это существительное без этого прилагательного вообще не употреблялось. Но поскольку советской власти со временем понадобились — взамен ликвидированных — свои «толковые банкиры, умные финансисты, расторопные торговцы», а также учителя и врачи, — существительное реабилитировали, снабдили новым прилагательным, и тогда появилась «советская интеллигенция», и сделала свое дело, напоследок забросив в демократическое болото целое поколение «шестидесятников».

Поскольку я имею честь принадлежать к этому оплеванному поколению, не буду уподобляться тому кулику, который хвалит только свое болото. Скажу о тех «солдатах», которые в Израиле должны были твердо стоять на земле, «одной рукой направляя плуг, а другой сжимая меч».

В истории всякого народа бывают этапы, когда нужны именно такие люди. И Россия, вечно воюющая за ту «шестую» (теперь пятую) «часть суши», которую подсунул ей для жизни вездесущий Всевышний, — периодически опирается на таких людей. Это и воины Куликова поля, сопровождаемые крепкими монахами Сергиева посада. Это и бойцы Кутузова при Бородино — «небитые дворяне», тринадцать лет спустя, в декабре 1825-го, побитые другими «небитыми дворянами», кстати, такими же героями Бородина. Это и солдаты 1945-го (те, что не полегли в 1941-м); вообще-то они были богатыри скорее калибра Васи Теркина, чем Ильи Муромца или Святогора; однако увековечивая победителей, скульптор Вучетич дал ему в руку плуг, который вместе с тем меч; эту перековку меча на орало Меир Шалев, возможно, созерцал перед зданием ООН в Нью-Йорке.

Разумеется, в моменты штыковых атак или при столкновении танковых армий на Прохоровом поле очкарикам лучше посторониться. Но это очкарики дали русской армии трехгранный штык, сообразив, что он вспарывает животы врагов лучше, чем нож, и это очкарики рассчитали наклон брони, сделавший советский танк лучшим в мире.

Так что не стоит устраивать погромы интеллигенции — ни в Израиле, ни в России. А если погромы все-таки устраивают, то тут мы уже соскальзываем в те самые тайники психологии, где здравый смысл сроду не ночевал. И лучше не выпускать их из тайной прапамяти личности на общественный простор.

Я хочу вернуться с исторических полей России (их, как сказано, три: Куликово, Бородинское и Прохоровское) на изрезанный рельеф Святой земли, в «складках» культуры которой таятся (и должны таиться) необъяснимые голоса прапамяти.

Меир Шалев знает это чувство:

«Вдруг на улицах Иерусалима я услышал выговор моей бабушки, которая до последних своих дней так и не смогла избавиться от характерного русского акцента. Вдруг я увидел лица, которые так напоминали мне бабушку. Ия хотел, чтобы из тех краев прибывали еще и еще. Я увидел в новоприбывших «своих» и с радостью подумал: «Слава Богу, теперь и у меня тоже есть своя «эда» — этническая община». У всех была своя этническая община — у «марокканцев», у «болгар», у «иракцев», у «тунисцев». Теперь она есть и у меня — «русская». Я не подозревал, что в моей памяти хранятся и русский выговор, и запахи русской еды (я ощутил это, когда начали открываться так называемые «русские» магазины). Во мне живет ощущение, что они, эти новоприбывшие, как-то принадлежат к моей семье».

Ну, раз магазины, то самое время сбегать за бутылкой, законтачить друг с другом на интеллигентской кухне и налить, как у нас принято, всклень.

Бедненькая, как же ты выжила?

Сознаюсь в плагиате: это внучка Корне Чуковского ахнула, впервые осознав, что дед жил при проклятом царизме: бедненький, как же ты выжил?

А я эту историю выудил из детективно-мемуарной книги израильтянки нашенского происхождения Нины Воронель «Без прикрас». Книгу недавно издал Игорь Захаров и, перечислив на задней обложке чертову дюжину знаменитостей, заметил, что о них в книге сообщены такие подробности частной, а порой и тайной их жизни, что знающие пытаются скрыть, «а большинство не знает и вовсе.».

Соглашусь с издателем: детективная сторона дела здесь не менее увлекательна, чем мемуарная. Тем не менее, детективную часть я оставляю в стороне. Эта часть книги посвящена истории борьбы группы еврейских отказников за выезд из СССР; Нина Воронель играла в этой борьбе видную роль, стоя плечом к плечу со своим мужем, знаменитым физиком, публицистом и идеологом сионизма Александром Воронелем, и описала она все это так ярко и яростно, что язык не поворачивается назвать ее бедненькой. И вообще это уже, наверное, часть еврейской истории и еврейской жизни, судить о которой нам приходится уже несколько со стороны и издалека.

Сосредоточусь на русских частях книги: в них показано вызревание души, вынесшей такую ярость (и яркость).

Три качества отмечу сразу в характере рассказчицы. Прежде всего, это бесстрашная откровенность, затем — психологическая проницательность и наконец — страсть к разгадыванию тайн. Чисто читательски эти качества, доведенные до степени вызова, должны обеспечить книге интерес и внимание тех, кто не знает материала вовсе, не говоря уже о тех, кто знает, да пытается скрыть. Тем более что материал (в частности, нашумевший когда-то процесс Даниэля и Синявского) все еще волнует многих, хотя за сорок лет много воды утекло и в Москве-реке, и в Сене, и в мордовской Суре, не говоря уже об Иордане.

Должен сказать, что хотя запретные подробности из жизни замечательных людей весьма выигрышны, литературная искушенность Нины Воронель в принципе и без них могла бы обеспечить интерес читателей: в книге есть прекрасно написанные новеллы. Например, о том, как по республикам советской Средней Азии возят мистера Аверелла Гарримана. Стремясь обеспечить комфорт американскому гостю, стюардессы гоняют по самолету наших безответных граждан, а один — Вася Кнопкин — не желает быть безответным и протестует голосом, взвивающимся почти до плача. Это — к вопросу о правах человека. Или — новелла о кошке, которую задумали выгнать из дома, а она, озверев, накликала на головы обидчиков такие беды, рядом с которыми арест Синявского и Даниэля кажется просто частностью. Мистика! Или — новелла про больную Ахматову, которую рассказчица навещает; та, догадавшись о подлинной цели визита, человеколюбиво разрешает: «Вы небось хотите почитать мне свои стихи? Прочтите одно.» (Пастернак не был так человеколюбив — сразу отрезал: «Чужих стихов не читаю и не слушаю, они мне мешают писать свои»). Нина читает Ахматовой: «Меня пугает власть моя над миром. Чтоб на паркете люди спотыкались, чтоб на шоссе машины заносило». Ахматова слушает, хвалит и отпускает гостью, а потом спрашивает вслед, когда та уже у двери: «У вас и вправду есть такая власть?»

При жесткости воронелевского пера и непрощающей памятливости такие эпизоды, полные юмора и самокритичности, сильно смягчают ситуацию.

А есть, что смягчать. Бесстрашная откровенность, с которой Нина Воронель живописует неприкосновенные фигуры давней и недавней российской истории, не просто достойна комментариев, а явно на комментарии провоцирует. Чтобы не задевать фигуры слишком близкие, нырну в достопамятный XIX век: жена великого писателя ложится перед ним в постель и, обнажившись, посвящает в подробности своей любви к другому, затем протягивает ему для поцелуя ногу и тут же выгоняет из комнаты. Такой крутости не достигала и Авдотья Панаева, чьи записки когда-то потрясли читателей. хотя русской литературы и не пошатнули. Не пошатнут ее и мемуары Нины Воронель, притом, что многим будет любопытно подсмотреть вдову знаменитого советского поэта, какова она в бане. Иных же обрадует реплика, адресованная к не менее знаменитому советскому публицисту: «Вы думаете, что вы дерьмо, а вы — собачье дерьмо». Передавая нам эту полувековой давности инвективу, Нина добавляет со знанием дела: дерьмо — «любимая субстанция раннего Сорокина». Очко!