Дикая охота короля Стаха - Владимир Семёнович Короткевич

одеждах создавали перед нами эту сказку.

Совершив круг, Дуботолк подвел Яновскую ко мне. Он был красный как рак.

— Уморила она меня... «Вы, дяденька, как молодой». Мо-олодой, мо-ло-дой! Нет, нечего говорить, изъездился конь. Пошлют меня вскоре к Абраму на пиво. Вам, молодые, жить, вам песни петь, танцы плясать. Танцуй, хлопец.

Опять начались танцы. Светилович танцевать не любил, Ворона дулся и тоже не подходил, и мне довелось танцевать с нею до самого ужина. И как она тан­цевала! Я невольно засмотрелся на это детское лицо, которое внезапно стало таким живым и приятно хи­троватым. Мы танцевали, и нам все было мало. Мы мчались по залу, плыли в воздухе, стены кружились вокруг, и на них нельзя было ничего заметить. Наверное, и она ощущала то же, что я, а мое чувство можно сравнить лишь с теми снами, которые порой бывают в юности: тебе видится, что ты танцуешь, и неизве­данное счастье охватывает сердце. Видел я только ее румяное запрокинутое лицо, голову, которая слегка покачивалась в такт музыке.

Пошли ужинать. Когда я вел ее в столовую, мне по­казалось, что я слышу в углу зала какое-то шипение. Я взглянул туда, во мрак, увидел чьи-то глаза — там сидели старые пани — и пошел дальше. И вырази­тельно услышал, отойдя, как сухой голос сказал:

— Веселится, как перед гибелью. Нагрешили, прогневили Бога и еще веселятся. Проклятый род... Ничего, скоро придет дикая охота... Вишь, бесстыд­ница, почти весь вечер с этим чужаком, с без­божником. Друга себе нашла... Ничего, побожусь, что и на нее король Стах восстанет. Начинаются тем­ные ночи.

Эти холодные слова наполнили меня тревогой. В самом деле, я уеду и, возможно, лишу это девушку возможности выйти замуж. Зачем я с нею целый ве­чер? Что я делаю? Я ведь совсем, совсем не люблю ее и никогда не буду любить, так как знаю свое сердце. И я твердо решил не танцевать больше с нею и не сидеть рядом за столом. И вообще, надо ехать. Хватит этой панско-шляхетской идиллии, поскорее к простым людям, к работе. Я посадил ее и стал рядом, твердо намереваясь поймать Светиловича и усадить с нею. Но все мои намерения расплылись дымом: Светилович как вошел, так и сел в конце стола. А Дуботолк плотно сел справа от хозяйки и буркнул:

— Что стоишь? Садись, братец.

И когда я сел, добавил:

— Хороший из тебя шляхтич бы получился лет сто назад. Руки сильные, глаза стальные. И красив собою. Только интересно мне знать, серьезный ли ты человек? Не шалыган ли ты порой?

И я был вынужден сидеть рядом с хозяйкой: ухаживать за ней, дотрагиваться рукою до ее руки, порой касаться коленом ее колена. И хорошо мне было, и в то же время злоба разбирала на Дуботолка. Сидит угрюмый, как змей, смотрит на меня испытующе. На мужа своей подопечной примеривает, что ли?

Вскоре все развеселились. Было много съедено и еще больше выпито. Лица раскраснелись, остроты сы­пались градом. А Дуботолк пил и ел больше всех, от­пуская шутки, от которых все надрывали животики.

И злоба моя постепенно прошла. Я даже был благо­дарен Дуботолку, что он задержал меня тут.

А потом снова были танцы, и лишь часов в пять ночи гости начали разъезжаться. Дуботолк уезжал од­ним их последних. Проходя мимо нас, он подошел ближе и хрипло сказал:

— Вот что, хлопец. Приглашаю тебя ко мне через день на холостую пирушку. А как ты, донька, может, и ты поедешь к нам, с падчерицей посидишь?

— Нет, дяденька, спасибо. Я останусь дома.

Богатырь вздохнул.

— Губишь ты себя, доня. Ну, хорошо. А тебя жду. Смотри.— И, повернувшись ко мне, говорил дальше: — У меня дом без этих заморских штучек, тебе это ин­тересно.

Мы раскланялись с ним, искренне попрощался я со Светиловичем.

Дом пустел, утихали шаги, он вновь становился глухим и немым, возможно, еще на восемнадцать лет. Слуги ходили и гасили свечи. Она исчезла, и, когда я вошел в зал, увидел ее в сказочном наряде возле пы­лающего камина. Опять в темноту погрузились углы зала, в котором еще, казалось, жили звуки музыки и смех. Дом вернулся к своей обычной жизни, темной, глухой и мрачной.

Я подошел ближе и вдруг увидел ее бледное лицо, на котором угасали последние следы радости. Ветер завыл в дымоходе.

— Пан Белорецкий,— отозвалась она.— Как глухо. Я отвыкла от этого. Пройдемся с вами еще один вальс, прежде чем навсегда...

Голос ее пресекся. Я положил руку на ее стан, и мы, подчиняясь внутренней музыке, все еще звучащей в наших ушах, поплыли по залу. Шарканье наших ног глухо отдавалось под потолком. Мне было отчего-то даже страшно, словно я присутствовал на похоронах, а она опять переживала весь вечер. Стан ее, тонкий и гибкий, немного качался под моей рукою, развевалась ее вуаль, жаром вспыхивало платье, когда мы попа­дали в отблеск каминного пламени, становилось го­лубым, когда мы попадали в темноту. Этот старинный наряд, эта вуаль, которая касалась иногда моего лица, этот стан под моей рукою и задумчивые опущенные ресницы, наверное, никогда не будут забыты мной.

И вдруг она притронулась лбом на мгновение к моему плечу.

— Все. Не могу больше. Довольно. Это все. Спасибо вам... за все.

Я посмотрел на нее и увидел глаза, которые бле­стели от невыплаканных слез.

Это было действительно все. Она пошла в свою комнату, а я все смотрел на маленькую фигурку в старинном наряде, которая шла по залу, теряясь в темноте под взорами предков со стены.

Я забыл в эту ночь погасить свечу на столике окна и лежал в широкой, как луг, кровати, уже засыпая, когда мою дремоту прервали опять шаги в коридоре. Зная, что снова никого не замечу, если выгляну, я лежал спокойно. Скоро шаги исчезли. Я начал было снова дремать, когда внезапно встрепенулся.

Через стекло окна смотрело на меня человеческое лицо.

Оно напоминало лицо маленькой обезьяны, но очень заостренное снизу. Человек был вправду очень маленький (я видел его почти по пояс), в зеленом кафтане с широким воротником. Это был человек и все-таки нечеловеческое существо. Его головка была сдавлена с боков и неестественно вытянута в длину, редкие длинные волосы свисали с нее. Но самым уди­вительным было лицо Малого Человека. Оно было почти такое же зеленое, как одежда, рот большой и без губ, нос маленький, а нижние веки были непомерно большие, как у жабы. Я сравнил его с