Все прелести Технократии - Максим Волосатый

– Эта чо такое, а? – язык, как ему казалось, работал нормально, а вот накатывающее раздражение явно было в новинку. – Ты чо мне подсунул? Мала таво, шшо этто тело километра пройти не может, шобы не рухнуть, так оно еще и пить не в састаянии. Этта как понимать, а? Отвечать!

Последний приказ Барок постарался рявкнуть как можно грознее. В ответ из головы донеслось что-то невразумительное. Барок прислушался.

– Нич-чо не понял, – прорычал он. – Еще раз.

Понятнее не стало.

– С-слизень, – презрительно плюнул куда-то себе в голову Барок. – Настъящий мущина должн быть готов в бою всегда. Слышь? Всегда.

Он моргнул вдруг странно потяжелевшими веками.

– Учись, как это делает воин.

Опершись на диван, Барок встал. Комната тут же убежала в сторону.

– Нич-чо се, – пробормотал Барок и погрозил вертящимся стенам. – Стаять. Никто никаво не отпускал.

Немного повыпендривавшись, комната все же замерла. Правда эта неподвижность в любой момент была готова вновь смениться совершенно возмутительным кружением.

– А-а, – сладко улыбнувшись, Барок погрозил комнате пальцем. – Тоже на месте не можешь сидеть? Понима-а-ю.

Он опять повернул сознание внутрь. Чуть не рухнув, правда, при этом: вертеть что-либо становилось все проблемнее и проблемнее.

– Эй, червяк, – позвал он и вдруг икнул. – Ик…, гляди на танец воина.

Тесак все еще торчал сзади за ремнем. Барок, качнувшись, выхватил его и принял самую воинственную позу, которую мог себе представить. Что-то в ней ему показалось не так, и он чуть переменил положение руки. И вдруг поймал…. Опять поймал свое прошлое.

Рука сама собой повела заржавленное лезвие плавным движением, очерчивающим линию, за которую не мог пройти ни один враг. Ноги, те самые ноги, которые только что с трудом удерживали шатающегося Барока, вдруг обрели былую силу. Не спрашивая голову, они сами собой начали плести замысловатый танец, ведя за собой послушное тело. Левая рука подтянулась к корпусу, одновременно прикрывая жизненно важные органы и готовясь ударить открывшегося неведомого противника. Барок поплыл в ритме боя, жадно ловя каждое мгновение своего приоткрывшегося прошлого. Просверк лезвия – и в голове вспыхивает темный зал, где напротив него кружится такой же воин. Лица не разобрать, как ни старайся. Наклон, уход, выпад – и смена декораций. В глаза бьет яркое солнце, так неправдоподобно весело играющее на окровавленном клинке. Рядом два тела. Враги? Друзья? Смутные тени движутся вокруг. И опять не видно лиц.

Удар! Свободная рука выстреливает змеей, жалит, возвращается назад, а широкое лезвие тесака уже отсекает пытающееся ворваться за ней острое жало. Барок вкладывает в разворот весь вес своего тела….

Но неведомый противник оказывается хитрее. В ноги суется что-то твердое, они подламываются, Барок падает, понимая, что это конец, он проиграл, сейчас над ним точно так же пропоет свою песню торжествующий клинок врага….

Дзынь, трах, тресь! В мир прыжком вернулась комната, только повернутая под каким-то странным, необычным углом. Бой кончился. Враги ушли. Память тоже.

Барок с трудом сел, сфокусировал неожиданно тяжелый взгляд и попытался вспомнить. Кто он, где он, что произошло? Куда он попал? Ведь только что был дома…. Посмотрел на пол, на котором лежал. На сломанный стул, так не вовремя попавший под ноги. И вспомнил.

– Детос таго-о-оч! – подстегнутое алкоголем разочарование охватило его всего.

Нет, только не это! Это не его дом, это не его мир. Это не он, это жалкий червяк, в теле которого он оказался. И нет выхода, он обречен. Навеки обречен доживать свой, уже совсем короткий век в этом жалком подобии живого существа. Прикован к нему. Не-е-е-ет!

Мутная ярость, густо перемешанная с вновь накатившим отчаянием и алкоголем, вздернула Барока на ноги. Тесак зашипел, чертя ржавую полосу вокруг него.

– Не-на-ви-жу! – Барок завертелся волчком, круша все, что попадалось на его пути. Гостиную наполнили звон и грохот. Что-то падало, разбивалось, разлеталось на куски. Барок вертелся, как сумасшедший, стараясь дотянуться до всего мира, который он так хотел поменять на тот, другой. Но реальный мир оказался сильнее вымышленного.

Он очнулся на полу. То есть, не совсем чтобы очнулся. Голова все так же старалась уплыть куда-то в сторону. Глаза с трудом фокусировали окружающую обстановку. Но это уже был только один мир. Все тот же мир Алидады. Его новый, чужой мир.

Барок с трудом поднялся на неверные ноги. Добрел до дивана. Тяжело рухнул на обволакивающую тело поверхность. И долгие минуты смотрел вникуда, стараясь смириться, принять его новый, еще недавно так радовавший его мир. Мир, где ему придется состариться и умереть.

Барок закрыл глаза. Накатила грусть. Серая, похожая на волны полумрака тоска. И стало одиноко, как никогда. До пьяной боли обидно за…. За что, Барок сформулировать не смог, но обида от этого меньше не стала. Да что он в самом-то деле…. Напивается в одиночку тут, как … не знаю, кто.

– Эй, – негромко позвал он, открыв глаза. – Эй, червяк, тьфу ты, Рудольф. Ты там жив еще?

Молчание и тишина. Только где-то далеко за окном вскрикнула в ночи какая-то птица. Алкоголь и отчаяние сделали свое дело. Захотелось поговорить. А с кем? Как с кем? С «соседом», конечно.

– Эй, Рудольф, – Барок покаянно, неровным жестом, прижал руку к груди. – Ну прости. Да ладно, чо ты там дуешься? Ну, давай выпьем.

В голове прошелестел неуверенный ветерок.

– Смори, – Барок, путаясь в руках, выставил рядком две рюмки. Свою и еще одну. – Мы с тобой ужже пиво пили? Пили. Водку пили? Пили. Коньяк?

Ветерок прошелестел еще раз. Теперь в его шелесте слышалось осторожное предостережение.

– Да з-забудь ты, – отмахнулся Барок. – Могут два муж-жика хоть раз паз-зволить сее отдахнуть? Смори, – он ткнул пальцем в бутылку с водкой. – Коньяк мы уже пили. Даж-же вино, кислятину эту, ик…, тоже пили.

Ветерок горестно вздохнул.

– Точно, – обрадовался непонятно чему Барок. – Теперь осталось еще эта, как ее….

Он наклонился к еще невскрытой бутылке и постарался прочитать название.

– Вис-ки, во, – обрадовался он, скручивая пробку и разливая коричневую жидкость по рюмкам. – Давай, сосед, выпьем.

Он поднял обе рюмки и удивленно посмотрел на них. Потом сообразил.

– А, тощно, ты ж не можешь, – он пьяно расхохотался. – У тебя ж этой, как ее… глотки нет. Ну ничо, я за тебя выпью. А ты, ик…, порадуешься….

Он резким движением влил в себя первую рюмку.

– А потом расскажу чево, – просипел он и воткнул в рот вторую.

Ветерок в голове сочувственно сощурился.

Следующий (и последний) час «праздника» Барок встретил, сидя на полу и исполняя для «любимого соседа» какую-то песню. Тоскливые тягучие напевы мерно плавали по комнате, добавляя грусти этой пьяной ночи. Барок пел песню на незнакомом языке и сам плакал под ее грусть. Он не знал, откуда берутся эти слова. Он не помнил, откуда он взял эту мелодию. Но он пел. И плакал. Помня, что где-то далеко-далеко есть кто-то, кто может услышать эту, песню, понять ее и погрустить вместе с ним.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});