В шесть тридцать по токийскому времени - Эд. Арбенов

Мой номер рядом с номером шефа. Ровно в шесть я заглянул к нему. Не для того, чтобы узнать, чем он занимается, — подобное любопытство исключалось в принципе. Просто я подчеркнул свою пунктуальность: приказано явиться в шесть — и я на месте, жду указаний. В номере никого, кроме шефа, не было. Он просматривал какие-то бумаги, именно какие-то, потому что никогда не узнаю я их содержания, — это тоже исключено в принципе. Полковник просит меня пройти в комнату, и, когда я оказываюсь перед его креслом, он, не глядя на меня, произносит:

— Вы запомнили его лицо?

— Да, господин полковник.

— Узнаете даже в темноте?

— Да, господин полковник! (Конечно, я никогда не узнаю ночью пассажира с грузового катера, но как в этом признаться?)

— Ваше зрение, как и память, удивительны, — продолжая глядеть в бумаги, делает мне комплимент полковник.

Я слишком хорошо изучил шефа, чтобы принять его похвалу как оценку моих способностей. Это не комплимент, это угроза. «Вы не имеете права ошибиться!» — так надо понимать полковника. Или еще хуже: «Не вздумайте ошибиться!» Последнее самое верное.

Мой кивок подтверждает, что предупреждение принято.

— Используйте свою память и свое зрение, Сигэки-сан, — оторвался наконец от бумаг полковник и посмотрел на меня так, будто увидел впервые. Точки его зрачков, как булавки, искололи мое лицо. Я чувствовал это физически. Каждый раз, давая задание, он исследовал меня своими уколами, словно печатал на мне план действий. — Я должен знать, — продолжал шеф, — какое впечатление произведет на «гостя» наша беседа — утомит ли она его или останутся силы для продолжения разговора еще с кем-то?

Классической формой намека полковник владел в совершенстве: он умел в одно слово вталкивать девять понятий и каждое понятие окрашивать в девяносто оттенков. Из девяноста девяти я научился, к счастью, выбирать одно. Это тоже было моим преимуществом.

— В котором примерно часу мне следует начать испытание зрения и памяти?

На губах шефа мелькнуло что-то схожее с улыбкой. Условной, естественно. Улыбку тоже надо было разгадывать. Другим она казалась гримасой брезгливости. Не знаю, кто был ближе к истине — я или другие.

— Наша беседа продлится не больше двух часов, — пояснил шеф.

— Значит, в восемь тридцать?

— Наверное… Испытание может быть долгим, Сигэки-сан, поэтому пусть вас не смущает потушенный свет в моем номере. Я не сплю даже в темноте…

Я вышел от шефа десять минут седьмого. Переоделся в своем номере, учитывая погоду и время, проверил пистолет, захлопнул дверь и спустился вниз, в холл. Мне надо было подыскать подходящее место для наблюдения.

Официантка международного ресторана, которой суждено сыграть важную роль в судьбе Сунгарийца и некоторую роль в судьбе Сигэки Мори

Так что же произошло в шесть тридцать по токийскому времени? Узнал ли кто третий о цели приезда в Сахалян Сунгарийца и содержании беседы между ним и Янагитой? Вряд ли. Третьим мог быть я, но не стал. Полковник не счел нужным посвящать меня в свою тайну (как потом выяснилось, это была тайна генерального штаба), он вообще не имел обычая делиться чем бы то ни было и с кем бы то ни было.

Могла оказаться третьей официантка международного ресторана Катька-Заложница. Странное имя, не правда ли? Но странность исчезает, как только познакомишься с биографией этой женщины. Катька-Заложница была агентом Харбинской военной миссии. Давним агентом, во всяком случае, приобщение ее к секретной службе состоялось раньше, чем мое и моего друга Идзитуро Хаяси.

Почему я предположительно назвал ее третьей? Катька-Заложница пересекла в тот вечер, и не один раз, тропу, по которой шел «гость» с левого берега. Пересекла не случайно: ей было известно, я в этом убежден, и время, и место встречи, даже цель, во имя которой появился в Сахаляне человек в сером кепи. Катька, как и мы, ждала его.

До шести тридцати и даже до девяти тридцати я был еще далек от подобного подозрения. Просто мне в голову не могла прийти такая мысль, хотя все эти два часа я находился рядом с Катькой-Заложницей. Рядом, имея в виду пространство сравнительно небольшого ресторана в первом этаже отеля. Я сидел за столиком около входа и мог обозревать зал, через который пролетали официанты и официантки с подносами.

Позиция моя была достаточно удобной: кроме зала в поле моего зрения попадал и вход — застекленная дверь, дававшая возможность контролировать лестницу, ведущую на второй этаж. Чтобы попасть к Янагите, «гость» должен был пройти мимо этой двери. Не существовало другого пути и для возвращения на улицу. Конечно, самым лучшим местом был бы подъезд, но, честно говоря, мне совсем не улыбалось мокнуть под дождем в ожидании «гостя», который черт знает как собирался распорядиться своим временам. К тому же общество бездомных сахалянских собак, жавшихся к подъезду, тоже было не слишком приятным. В общем, я выбрал ресторан, как выбирают меньшее из зол обреченные на скуку в течение целого вечера. Да что вечера, ночи. «Гость» был гостем Сахаляна, и почему бы ему не отдохнуть как следует в этом пышно расцвеченном злачными местами городишке.

Среди официанток, мелькавших между столиками, была и Катька. Грубо звучит это слово — теперь я сам чувствую оскорбительность окончания, которое, видимо, нарочно соединили с именем. Тогда оно казалось мне естественным, и всем тоже, возможно, и самой Кате — она откликалась и никогда не выказывала протеста. Однако я разрешу себе в нашей беседе называть ее Катей.

Катя была в числе обслуживающих мой ряд. Это порадовало меня, как радует всякого встреча со знакомым за пределами родного дома… Пусть даже случайным знакомым, никогда прежде не интересовавшим вас, не нужным попросту. Такой, собственно, знакомой была Катя-Заложница. Я видел ее несколько раз в Харбине, в ресторане «Бомонд», где она так же порхала между столиками и так же обворожительно улыбалась. Впрочем, «порхала» не подходит к Кате: она двигалась плавно, с достоинством неся себя и свою черноволосую голову над шумной и пестрой толпой посетителей. Не обратить внимания на эту красивую казачку было нельзя. Слишком ярки и выразительны были ее глаза, слишком черна коса, собранная на затылке в тугой узел, чуть спадавший на плечи. Иногда она распускала этот узел, и коса змеилась вдоль спины или, обогнув плечо, падала на грудь. Так бывало в русские праздники. Посетители ресторана — амурские казаки устраивали вечер воспоминаний, требовали, чтобы вся обслуга наряжалась и причесывалась по-станичному. В Сахаляне Катя вряд ли могла нарядиться на казачий манер, не устраивались здесь пасхальные и рождественские банкеты. Другого сорта эмигранты жили здесь, не похожие на харбинских: тихие и деловитые, забывшие, откуда вышли, и молившиеся неизвестно какому богу.