Ведьмино логово - Джон Карр

Но куда идти? Не наверх, конечно, это очевидно, это было бы слишком. Однако нельзя же слоняться по этой громадной комнате, словно в поисках газового счетчика или еще чего-нибудь, столь же неподходящего. Интересно, есть в Англии газовые счетчики? Да ну их, в самом деле! Оказавшись в глубине темного холла, он заметил полуоткрытую дверь возле лестницы. Какая-то фигура заслоняла идущий оттуда свет, и он увидел Дороти Старберт, которая делала ему знак подойти.

Он приблизился к ней в полумраке возле лестницы и – крепко сжал ее руки в своих, чувствуя, что она вся дрожит. Сначала он боялся взглянуть ей в лицо, боялся – слова так и рвались наружу, – что может вдруг выпалить: «Я не оправдал вашего доверия. Как я мог такое допустить?» Сказать, что... нет! Здесь, в полумраке, под мерное тиканье больших часов, он мог бы сказать: «Я люблю вас»; мысль о том, что он мог бы сказать и не скажет, причинила ему острую, невыносимую боль.

Но слов никаких не было, и только часы продолжали спокойно тикать в церковной тишине, и что-то пело в нем, что-то кричало: «Великий Боже, что за глупость, что таким, как она, нужна какая-то сила и самостоятельность. Не нужно ей ничего такого. Это маленькое тело, которое я сейчас могу на мгновение обнять... я сам буду защищать его и оборонять; и словечко, которое она шепнет мне на ухо, прозвучит как боевой клич в ночи, и когда я прижму ее к своей груди уже навеки, перед силой моей любви отступят даже силы ада». Однако он понимал, что эту боль в груди необходимо подавить. Только сумасшедший может предаваться теперь таким мыслям. Смеху подобно, как сказали бы люди. И вот, в этом вихре безумных мечтаний, он остался таким, как есть, – неуклюжим и ординарным человеком.

– Я понимаю... – прошептал он, как последний идиот, погладив ее по волосам.

Потом они каким-то образом оказались за дверью, в маленьком кабинете с задернутыми шторами.

– Я слышала, как вы пришли, – сказала она негромким голосом, – и слышала, как мистер Сондерс поднялся наверх, но мне не хотелось с ним разговаривать; и я предоставила миссис Бандл его встретить – уж она это умеет, заговорит его до смерти, – а сама спустилась вниз по другой лестнице.

Она села на старый жесткий диван и сидела, подперев ладонью подбородок, глядя перед собой тяжелым, невидящим взглядом. Они долго молчали. В темной закрытой комнате было душно и жарко. Она хотела было снова заговорить, но, беспомощно махнув рукой, промолчала. Он тронул ее за плечо.

– Если вам не хочется разговаривать...

– Но я должна высказаться. Мне кажется, я уже целую вечность не спала. А через минуту я должна идти туда и снова проговаривать все это с ними.

Он еще крепче сжал ее руки. Она подняла голову.

– Не надо так на меня смотреть, – мягко проговорила она. – Вы мне... вы мне поверите, если я скажу, что я никогда особенно не любила Мартина? Дело даже не в этом – я имею в виду его смерть. Понимаете, он никогда не был особенно близок никому из нас. И для меня это совсем не такое горе, как следовало бы ожидать.

– Так, значит...

– Но я думаю не об этом. Меня терзают две вещи, одна ужаснее другой! – воскликнула она неожиданно резким голосом. – Смерть Мартина означает, что либо все это от нас не зависит, что на нас лежит проклятие, нас преследует рок, что это у нас в роду, что это возмездие. Я никогда этому не верила. И не хочу верить. Либо это...

– Успокойтесь! Вы должны выбросить из головы такие мысли.

– Либо это... А может быть, и то и другое вместе. Откуда мы знаем, что у нас в крови? У вас, у меня, у каждого из нас? Может быть, причина в том, что в нас, Старбертах, течет кровь убийцы, а совсем не в нечистой силе, ведь кровь важнее, чем какая-то чертовщина. А что, эта дверь закрыта?

– Да.

– В каждом из нас, Старбертов. Да что там говорить! – Голос ее замер, она стиснула руки, словно не зная, куда их девать. – Я могла бы убить... вас. Могла бы достать пистолет из этого ящика в столе... ни с того ни с сего... просто потому, что меня что-то заставило – независимо от моей воли. – Она сильно вздрогнула. – Ведь смотрите: если все мои предки погибли не в результате самоубийства, если их сбросила с балкона не потусторонняя сила – судьба, духи, не знаю кто, – значит, кто-то должен был это исполнить... кто-то из членов семьи...

– Вы должны перестать об этом думать. Послушайте! Посмотрите на меня!..

Она послушно кивнула головой, проведя кончиками пальцев по глазам, и посмотрела на него.

– Как вы думаете, это Герберт убил Мартина?

– Нет! Конечно же, нет! И никаких призраков там не было, все это сущая чепуха. И... вы же знаете, не мог ваш кузен убить Мартина. Он же всегда им восхищался; это серьезный, положительный человек...

– Он разговаривал сам с собой, – продолжала девушка ровным, ничего не выражающим голосом. – Теперь я вспоминаю, он разговаривал сам с собой. Именно такие спокойные люди внушают мне страх. Они-то и сходят с ума, если в семье есть дурная кровь. У него были большие красные руки. А волосы стояли торчком, их невозможно было пригладить, чего он только с ними не делал. Он был худой, небольшого роста, такой же, как Мартин, вот только руки были слишком большие. Всегда старался подражать Мартину. Может так быть, что он его ненавидел?

Она помолчала, теребя угол диванной подушки.

– И он постоянно что-то изобретал, впрочем, без всякого толка, ни одно его изобретение никогда не действовало. Новая маслобойка, например. Воображал себя изобретателем. Мартин, бывало, смеялся над ним.

Затененная комната была наполнена призраками. Рэмполу виделись две фигуры, стоящие в сумерках посередине белеющей дороги, так похожие одна на другую и в то же время такие разные. Мартин, нетвердо стоящий на ногах, с сигаретой, прилипшей к нижней губе, а рядом с ним Герберт, неуклюжий и туповатый, в какой-то немыслимой шляпе, которая тем не менее надета прямо и аккуратно. Можно было себе представить, что, если бы Герберт курил сигарету, он бы тоже старался, чтобы она небрежно висела на губе, только точно посередке.

– Вчера вечером кто-то открывал стенной сейф в библиотеке, – сказала Дороти Старберт. – Я этого не сказала вчера доктору Феллу. Есть и еще важные вещи, о которых я ему не сказала. Например, то, что за обедом Герберт был еще более возбужден, чем Мартин... Это Герберт открывал сейф в библиотеке.

– Но...

– Мартин не знал шифра. Его два года не было в Англии, и у него не было случая узнать. Знали только я и мистер Пейн. И Герберт. А вчера я видела, что он был открыт.

– Что-нибудь пропало?

– Не думаю. Там никогда не хранили никаких ценностей. Когда отец устроил этот вот кабинет, он перестал пользоваться сейфом. Я уверена, что он давно его не открывал, и никто из нас, конечно, тоже. Много лет там валялись только старые бумаги. Дело не в том, что оттуда что-то украли, – мне, по крайней мере, это неизвестно, – важно то, что я сама там кое-что обнаружила.

Рэмпол боялся, как бы у нее не началась истерика. Она встала с дивана, открыла секретер ключом, который висел на цепочке у нее на шее, и достала пожелтевший листок бумаги. Когда она передавала ему листок, он с трудом поборол в себе желание заключить ее в свои объятия.

– Прочтите это, – проговорила она, с трудом переводя дыхание. – Я верю вам. Остальным я ничего не скажу. Но с кем-то я должна поделиться. Прочтите.

Он взглянул на листок, ничего не понимая. Сверху выцветшими чернилами было написано: «3 февраля 1895. Моя копия стихотворения. Тимоти Старберт». Дальше следовало:

Чем осчастливил нас Гомер?

Чем грек прикроет грудь?

Кто лицемерия пример?

Смог Еву обмануть?

Туда Иосиф продан был.

Кем Дант в аду храним?

Найди, где Одиссей царил.

А кто царил над ним?

Здесь Корсиканец побежден.

Что ты в пращу вложил?

Поэт – скорбел в Тавриде он.

Чему нас Бог учил?

Он, если верен, то один.

Парнасский храм найди,

Тифона и Ехидны сын,

Одна из девяти.[22]

– Ну и что? – сказал Рэмпол посте того, как прочел вполголоса написанные на листке строчки. – Никуда не годные стихи, и совершенно бессмысленные, насколько я могу судить; впрочем, очень многие стихи, которые мне доводилось читать... В чем дело?

Она смотрела на него упорным взглядом.

– Вы видите, какое здесь число? Третье февраля, день рождения моего отца. Он родился в тысяча восемьсот семидесятом году, следовательно, в тысяча восемьсот девяносто пятом ему было...

– Двадцать пять лет, – перебил ее Рэмпол.

Оба они молчали; Рэмпол внимательно вглядывался в загадочные строчки, начиная понимать всю значительность этого листка. Самые дикие предположения, которые высказывали они с сэром Бенджаменом и которые столь яростно высмеивал доктор Фелл, казалось, приобретали реальные очертания.

– Теперь позвольте мне продолжить вашу мысль, – сказал он. – Если это правда, значит, оригинал стихотворения – здесь говорится: «моя копия» —находился в склепе кабинета смотрителя. Что из этого следует?