Историки Французской революции - Варужан Арамаздович Погосян

Янику Боску, обратившимся к этому недостаточно изученному французскими историками сюжету в предисловии к переизданию книги Матьеза «Термидорианская реакция»[371].

Сам факт переиздания книги Матьеза, впервые опубликованной в далеком 1929 г.[372], свидетельствует о большом спросе, которым она и по сей день пользуется, и о неоспоримом значении вклада автора в изучение посттермидорианского периода Французской революции. В обстоятельном предисловии[373] авторы рассматривают деятельность Матьеза в разных ракурсах, подвергая его интерпретации основопологающих проблем Французской революции всестороннему критическому анализу. Освещаются также его разногласия с Оларом и с коллегами, в частности с Ж. Лефевром, по ряду ключевых вопросов трактовки термидорианского периода.

Значительное место авторы предисловия уделяют влиянию российской революции 1917 г. на Матьеза и эволюции его отношения к сталинскому режиму и советской науке. Неоспоримая заслуга авторов – анализ оригинального подхода Матьеза к революции 1917 г., которую он рассматривал прежде всего как аграрную, что, по их мнению, и побудило его после установления советской власти приветствовать аграрные начинания большевиков и в 1920 г. провести аналогию между ними и якобинцами[374].

По словам авторов, отсутствие народного суверенитета и демократии в Советской России Матьез первоначально объяснял временно сложившейся ситуацией Гражданской войны и надеялся, что таковые утвердятся после установления внутренного мира. При этом Матьеза серьезно тревожила бюрократизация Советов, оказавшихся под полным контролем правящей партии большевиков[375]. «На самом деле, – заключают авторы, – Альбер Матьез никогда не поддерживал диктатуры, вне зависимости от того, кем она осуществлялась – единственной партией, находящейся у власти, или верховным руководителем»[376]. Выход Матьеза из ФКП авторы объясняют его глубокой уверенностью в том, что гражданам страны Советов присущ «рабский» менталитет, сложившийся в результате диктаторских устремлений партии большевиков, и нежеланием содействовать подобному нарушению суверенитета народа[377].

Крах дружественных отношений Матьеза с советскими историками Боск и Готье связывают с поддержкой, оказанной им арестованному Тарле. Отношение советской власти к этому выдающемуся историку стало, по мнению Матьеза, одним из ярких проявлений сути сталинизма[378]. Однако, касаясь ситуации в советской науке того времени, авторы предисловия из-за незнания русского языка ограничиваются пересказом фактов, приведенных в книге Т. Кондратьевой. Напротив, анализ специфического отношения Матьеза к марксизму – одна из сильных сторон исследования Боска и Готье: «Не отклоняя марксистский метод, Матьез отвергал его догматические искревления»[379], – пишут они.

В заключение отметим, что авторы предисловия в целом заполнили одно из белых пятен французской историографии, предприняв в меру своих возможностей первый во Франции опыт обсуждения полемики Матьеза с советскими историками, вызывающей и в наши дни неугасающий интерес.

Глава IV

Sur la polémique entre albert mathiez et les historiens soviétiques[380]

[К вопросу о полемике Альбера Матьеза с советскими историками]

Albert Mathiez (1874–1932), grand historien français, fondateur de la Société des études robespierristes et des Annales révolutionnaires, appelées quelques années plus tard Annales historiques de la Révolution française, occupe une place particulière dans le panthéon des chercheurs de la Révolution française. Jean-René Suratteau avait raison de citer son nom parmi les cinq grands historiens de la Révolution française du XXe siècle, à savoir, Alphonse Aulard, Georges Lefebvre, Albert Soboul et Jaques Godechot[381]. On a beaucoup écrit sur lui, immédiatement après son décès; nous possédons aussi une excellente étude biographique rédigée par l’historien américain James Friguglietti[382]. La contribution de Mathiez aux études révolutionnaires est sans aucun doute plus qu’appréciable, et la traduction de ses livres en diffé rentes langues étrangères, lors de sa vie, ainsi que leurs rééditions après son décès, même en russe[383], en sont la meilleure preuve. Comme l’a remarqué à juste titre Florence Gauthier, il «rencontra, malgré sa mort prématuré, une audience internationale»[384].

Or, en dépit de ces circonstances, le chemin parcouru par Mathiez a été très épineux. Dans la mémoire de ses contemporains, il appara’t comme un homme de principe, indépendant, tenace et intransigeant, doté d’une mentalité originale et d’un caractère irascible et imprévisible. Ce n’est certainement pas par hasard que quelques-uns de ses confrères et de ses élèves l’ont qualifié d’un «paysan du Danube»[385]. Il me semble intéressant de me référer à ce propos au témoignage de Louis Gattschakl, son collègue américain: «J’ai fini par me rendre compte qu’il y avait deux Mathiez. L’un était le gentleman bienveillant qui prenait plaisir à une agréable conversation et à la bonne chère et qui se donnait une peine infinie pour Ktre utile aux gens qui avaient besoin d’aide. L’autre était l’érudit vigoureux, véhément, incapable de tolérer une sottise ou ce qu’il regardait comme sottise»[386]. Autrement dit, Claudine Hérody-Pierre avait certainement raison de l’avoir qualifié d’un «professeur autant ha* que vénéré»[387]. Aussi, ce n’est pas étonnant que sa vie ait été semée d’embûches car sa personnalité extraordinaire irritait toutes les médiocrités qui se trouvaient dans son entourage. On ne l’invita à la Sorbonne qu’en 1926, après le départ de Philippe Sagnac pour l’/gypte.

Les contacts entre Mathiez et l’URSS

/prouvant de sincères sympathies pour les idées socialistes, Mathiez accepta avec joie la Révolution de Février en Russie, et la Société des études robespierristes salua «avec enthousiasme la victoire de la Douma russe contre le despotisme»[388]. Il approuva aussi la Révolution d’Octobre et adhéra en 1920 au Parti communiste français. Dans ces conditions, Mathiez fit beaucoup pour établir des relations amicales avec ses coll è-gues soviétiques, y compris les grands historiens russes non marxistes comme Eugène Tarlé et Nikola* Kareiev[389]. Il faut absolument noter que Mathiez n’était pas une exception dans ce domaine, et s’inscrivait dans une longue tradition. Mentionnons les noms de ses collègues français, tels Gabriel Monod et Henri Sée, qui avant et après lui, s’adressaient constamment à Kareiev en lui demandant de collaborer aux éditions scientifiques françaises. La lettre de Monod du 4 février 1907 est caractéristique: «Je viens vous demander si vous ne conna’triez pas un jeune professeur russe, sachant très bien le français, qui pourrait nous fournir tous les deux ans un Bulletin historique d’une vingtaine de pages seulement» sur les «principalespublications soit comme documents, soit comme ouvrages parus en Russie»[390]. En recevant l’«amicale acceptation» de sa proposition de