Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский

роман…»

Толстой пишет это в марте 1873 года, между тем тремя годами раньше Софья Андреевна заносит в свою тетрадь слова мужа о том, что «ему представился тип женщины, замужней, из высшего общества, но потерявшей себя».

В эти три года Толстой составляет «Азбуку», обдумывает роман о Петре, но вряд ли позабыт замысел истории о женщине, «потерявшей себя», тем более, что, согласно той же записи Софьи Андреевны, «как только ему представился этот тип, так все лица и мужские типы, представлявшиеся прежде, нашли себе место и сгруппировались вокруг этой женщины. «Теперь мне все выяснилось», – говорил он. Но, видимо, еще не «выяснилось», что нужно полностью отдаться замыслу. Чтение Пушкина резко возвращает Толстого к роману о женщине из высшего света, разрешает все его сомнения. И вместе с этим вдруг все завязалось…

В книге «В чем моя вера?» (1884 год) Толстой рассказывает о своей работе над религиозно-философскими сочинениями: «…Я методически, шаг за шагом стараюсь разобрать все то, что скрывает от людей истину, и стих за стихом вновь перевожу, сличаю и соединяю четыре Евангелия. Работа эта продолжается уже шестой год… Такова моя продолжительная внешняя работа над богословием, Евангелиями. Но внутренняя работа моя, та, про которую я хочу рассказать здесь, была не такая. Это не было методическое исследование богословия и текстов Евангелий, – это было мгновенное устранение всего того, что скрывало смысл учения, и мгновенное озарение светом истины».

Так в финале «Воскресения» читает Евангелие герой романа Дмитрий Нехлюдов.

«– Да неужели только это? – вдруг вслух воскликнул Нехлюдов… Он… в первый раз, читая, понимал во всем значении слова, много раз читанные и незамеченные».

В первый раз

Однажды в разговоре он признается: «Когда я писал “Детство”, то мне казалось, что до меня никто еще так не почувствовал и не изобразил всю прелесть и поэзию детства». Каждое слово он пишет с чувством, что слово это пишется изначально, что никто до него не писал такого. Да так оно, конечно, и было. Как ни мечтал он порой, подобно своему Пьеру Безухову, скинуть с себя бремя «внешнего» особого человека, всем существом войти в «общую жизнь», ему определена иная судьба. Именно эта – открывать в первый раз.

Многое, о чем он думает и пишет, уже тысячелетия тревожит человечество, но могущество личности и гений художника оборачивают, заставляют других ощущать тысячелетнее первозданным. Читая Толстого, вслушиваясь в его суждения, чувствуем, как сила и ясность его духа, чистота взгляда, исключительность художественной новизны и в нас, как в нем самом, как в его героях, освежают, перетряхивают все духовное существо, снимают с глаз пелену предрассудков, заставляют взглянуть на мир в себе и мир вокруг с ощущением этого первого раза.

Взгляд его глубоко запрятанных серых глаз, которые, кажется, видят человека насквозь, и взгляд-суждение его, о чем бы он ни задумывался, о чем бы ни вел разговор, – поразительно свободен, не заслонен существовавшими до него чужими мнениями, впечатлениями, оценками. Оттого мир вокруг, все, что он видит в нем, является ему новым, неожиданным, необычным.

Целое и невредимое

В 1873 году он заносит в дневник: «Я смолоду стал преждевременно анализировать все и немилосердно разрушать. Я часто боялся, думал – у меня не останется ничего целого; но вот я стареюсь, а у меня целого и невредимого много, больше, чем у других людей… У моих сверстников, веривших во все, когда я все разрушал, нет и 1/100 того».

В том-то и дело, что анализирует он и разрушает не уничтожения ради – ради созидания.

Завершив грандиозную эпопею «Войны и мира», он берется за создание «Азбуки» для детей.

Грандиозная эпопея – и «аз-буки», первое знакомство с грамотой и арифметикой, «счетом», как именует Толстой? Но для него огромность задач сопоставима: «Гордые мечты мои об этой “Азбуке” вот какие. По этой “Азбуке” только будут учиться два поколения русских всех детей от царских до мужицких, и первые впечатления поэтические получат из нее, и что, написав эту “Азбуку”, мне можно будет спокойно умереть».

Он мечтает, что его «Азбука» поможет открыть таящиеся в народе бесчисленные дарования, поможет этим дарованиям раскрыться: «Когда я вхожу в школу и вижу эту толпу оборванных, грязных, худых детей, с их светлыми глазами и так часто ангельскими выражениями, на меня находит тревога, ужас, вроде того, который испытывал бы при виде тонущих людей… И тонет тут самое дорогое, именно то духовное, которое так очевидно бросается в глаза в детях. Я хочу… спасти тех тонущих там Пушкиных, Остроградских, Филаретов, Ломоносовых. А они кишат в каждой школе».

Вот его масштабы! И так у него всю жизнь.

И того более. Однажды он напишет с его поразительной точностью: «Дети увеличительные стекла зла. Стоит приложить к детям какое-нибудь злое дело, и то, что казалось по отношению взрослых только нехорошим, представляется ужасным по отношению детей». Работая над «Азбукой», он хочет не только научить детей читать, писать, считать, дать им разнообразные сведения об окружающем мире, но и посеять в их душах как можно более семян добра.

На основе собственного опыта работы в открытых им школах для крестьянских детей он предлагает особый, им самим найденный способ обучения чтению, новые приемы счета, знакомит учеников с физикой и химией, ботаникой и зоологией. Он сочиняет рассказы для детского чтения, среди них и маленькие рассказы-статьи из разных областей знания, перерабатывает для своей книги произведения писателей иных времен и народов, сказки, басни, былины. Толстовская «Азбука» и сегодня одна из лучших начальных книг для детей. В ней мы впервые знакомимся со сказкой «Три медведя», рассказами «Филипок», «Акула», «Лев и собачка», с историями про собак Бульку и Мильтона, с «Кавказским пленником».

Кавказские пленники

Для рассказа «Кавказский пленник» Толстой берет название, хорошо известное в русской литературе, но, в отличие от пушкинской поэмы, у него не один пленник, а два.

Жилин и Костылин – два человека, которые во всем разнятся. Они противопоставлены физически и психологически, по-разному относятся к тому, что с ними происходит, по-разному ведут себя в одном и том же положении. Толстой не дает имен героев, только фамилии, – но в фамилиях угадывается характер.

О Жилине говорится: «хоть невелик ростам, а удал был». Толстой, конечно, знал такие народные речения, как «молодецкая жила», «кость да жила, а всё сила», «хоть жилимся, да тянемся». Слово «жилиться» имеет толкование: напрягаться, натуживаться, стараться изо всех сил. В мыслях, решениях, поступках Жилин непременно удал, и, хотя портрета его в рассказе не находим, перед глазами у нас встает человек