Двухгодичник. Сказки про Красную армию - Евгений Поляков

Неугомонный Шурик и тут решил не изменять своим принципам. Выдав в очередной раз свою дежурную фразу и дополнив ее тем, что он знает здесь отличную кафешку, Шурик начал собирать команду молодых котов. Кроме меня отбрехаться не смог еще один двухгодичник из медицинской службы. Запомнился его внешний вид: сутулый, длинный и худой (хотя меня тогда толстым тоже нельзя было назвать). Привел, значит, нас Шурик в это свое кафе. Сели, заказали. Медик был достаточно индифферентен, то есть не шибко проявлял интерес к происходящему. Вяло пожевывал то, что принес нам официант. Шурик же, напротив, хлестал энергией через край. В кафе кроме нас гуляла еще одна шумная компания поляков-челночников, человек пять. Их тогда на Украине очень не любили за скупку всего и вся. В этой компании выделялась высокая заводная девица далеко уже не первой свежести. Но на безрыбье, как известно, и рак – щука. Посему Шурик вился вокруг этой девицы, как плющ вокруг дуба. Зрелище было уморительное, особенно когда дело дошло до танцев. Невысокий кругленький Шурик в офицерской форме, с головой на уровне бюста полячки, но упорно к ней прижимающийся.

Однако время было позднее, да к тому же советское, а значит, кафешки и рестораны всю ночь работать не собирались. Нам об этом дипломатично (или почти дипломатично) намекнули местные официанты. Поляки уже собираться стали, а Шурик не унимался. Он наверняка решил уйти с этого мероприятия с польской красавицей. Кто-то из ее окружения попытался Шурику что-то объяснить. Шурик же ему в ответ: «А ты це кто?» Тот сказал, что он муж понравившейся Шурику девицы, и вернул Шурику его же фразу: «А ты це кто?» Тут бы Шурику и успокоиться, но он выдал: «А я – це е… рь». Подкрепляя свои слова хуком в голову мнимого (а может и настоящего) мужа. Дальше весьма предсказуемое продолжение – драка. От нас трое. Я поначалу думал, что медик наш сплохует. И оказался неправ. Мой коллега по несчастью грудью своей впалой встал на защиту чести офицерского мундира. С другой стороны в бой поначалу вступила как минимум великолепная четверка польского легиона. Потом на их сторону подтянулись и местные официанты. Я так думаю, что их на это сподвигло отнюдь не то, что мы еще не расплатились за трапезу, а подлое бендеровское естество. Получается, что польские шляхтичи им оказались во сто крат милее офицеров своей великой Родины. Ничего удивительного, ведь Ровенщина, Тернопольщина и Львовщина – известные на тот (да и, наверное, на этот) момент рассадники оуновской и иже с ними зараз.

Силы были неравны. Настоящий кадровый офицер только один и два полунастоящих, а противостояла нам объединенная армия. Надо было отходить. Хорошо, что окна в той кафешке были от пола до потолка. Шурик, как истый полководец, сие заприметил, а затем и воспользовался. Полет пары стульев, звон осыпающихся стекол – и дорога к свободе открыта. Мы благополучно ретировались и без дальнейших приключений добрались до нашего временного пристанища – офицерского клуба. Никто нас не преследовал. Лишь немного жалко было Шурика: и в Ровно с бабами для него облом вышел.

Мое последнее 23 февраля в Советской армии

Надеюсь, все-таки последнее. Даже с учетом, что и армии такой да и государства самого уже нет. Все равно очень бы не хотелось, пусть даже и партизаном, праздновать этот гендерный праздник в чисто гендерном окружении. Да и здоровье уже не то, столько мне сейчас совершенно точно не выпить.

В том мохнатом теперича тысяча девятьсот девяностом году 23 февраля был хотя и праздничным, но еще рабочим днем. Для военных, правда, были исключения. Не знаю, как во всех остальных родах войск, а в нашей отдельной роте ПВО все офицеры и прапорщики, не задействованные в этот день в нарядах, отпускались восвояси.

Ну и что делать бравым защитникам Отечества в их профессиональный праздник?

Именно – отмечать. Отметили. Наверное, в хате у Игоря, что в пятнадцати метрах за оградой части. Потому что к центру нашего п. г. т. мы подошли уже шибко нетрезвые. Дед мой, Ульяныч, хотел еще от Вечного огня прикурить, спичек все никак найти не мог. Хорошо, другие наши военноотмечающие не дали свершиться святотатству. Тут же в центре мы все и расстались, но мой праздник на этом не закончился.

В тот день в местном книжном ожидались новые поступления русскоязычной литературы. Я в этом книжном вообще был, наверное, самым частым гостем и покупателем. По две, а то и три посылки с печатным словом ежемесячно на свою малую родину родителям отправлял. Вот и в тот день направил я свои не очень хорошо слушающиеся стопы в сторону книжного. К светочу знаний, так сказать. Купил томов несколько – и до хаты, такой же нетрезвой походкой. По дороге книги у меня периодически выскальзывали, я возвращался, подбирал их и опять к заветной цели – до дому, до хаты. А в тот год к концу февраля весна уже наступать стала, и на улицах грязюка черноземная разверзлась. Книжки, которые падали, в ней все замарались. Те, что в коленкоровых или глянцевых переплетах были – еще ничего, оттерлись потом, а вот одну, точно помню по названию, «Последний Лель», про поэтов есенинского окружения, так ее переплет из холста был. Вот она до сих пор в родительском книжном шкафу пылится с разводами грязевыми по обложке. Но ведь донес. Не бросил, как командир рацию. А вот чайник до плиты я в тот праздник донести уже не смог. Двадцать четвертого февраля я обнаружил себя полусидящим на кровати, в сапогах и галифе, в расстегнутой гимнастерке, с галстуком, зацепленным за погон. Одна из моих рук сжимала ручку чайника, стоящего на той же кровати, а вторая рука, скорее всего, безвольно свисала вдоль тела. Последним штрихом к этой не шибко привлекательной картине был погасший бычок «Подиля» (сигарет без фильтра), прилипший к моей нижней губе. Спасибо тебе, боже, за то что бережешь пьяниц. Двадцать четвертого февраля девяностого года была суббота (сейчас проверил), значит, на службу идти было не надо. Два выходных дня смогли привести меня в чувство к началу новой боевой недели. Так и закончился мой второй и последний военно-профессиональный праздник. И до дембеля мне оставалось чуть больше двух месяцев.

Отворотное письмо

В какой-то из моих приездов в полк познакомился я там с девчонкой одной, вольнонаемной, вроде так эта категория называлась. В полку их хватало. Ходили они, как и мы, в форме и на должностях не слишком уж ответственных числились: ну там телефонистки, считывающие, планшетистки. Да здесь это не суть важно. Как познакомились – честно не помню. Вроде бы даже не с моей подачи. Наверное, все банально началось. «А ты, лейтенант, откуда? Что-то я тебя раньше не видела». И дальше хиханьки да хаханьки. «Я с Ярмолинец», – отвечаю. «А-а-а. А родом откуда?» «Из-под Москвы». «А-а-а», – идет повтор. Значит, встречаться часто вряд ли получится. Полк-то в Коростене, а рота моя в Ярмолинцах. Километров с триста будет. Не находишься, как в кинофильме «Алешкина любовь». Наверное, поэтому от девушки следует предложение переписываться. Мы обмениваемся адресами и расстаемся.

Вернувшись в роту, через какое-то время получил я от подружки той первое письмо. Ответил. Потом еще получил. В общей сложности мы, наверное, письмами тремя обменялись, почти как Курбский с Грозным. Помню, что переписка была довольно бесхитростная, и, скорее всего, заглохла бы в ближайшее время без подпитки живым общением такие почтовые сношения достаточно быстро сходят на нет. Но вышло все не совсем так.

Получаю я очередное письмо из Коростеня, вот только отправитель мне оказался неизвестен. Открываю. Читаю и начинаю тихо офигевать. Сейчас, конечно, не воспроизведу то письмо дословно, но суть постараюсь передать. Было это письмо написано как-то так.

«Здравствуй, Женя.

Ты меня не знаешь. Я подруга < здесь шло имя девушки из Коростеня, с которой я переписывался (честно его не помню, а вовсе не девичью честь берегу) >. Меня зовут < здесь тоже шло имя, которого я опять же не помню. Пусть тогда дальше ту, с которой я ранее переписывался, будем звать Леной, а подругу ее – Аней>. И хотя Лена моя лучшая подруга, я решила тебе написать. Лена, когда получает твои письма, то всегда их нам, своим подругам, вслух читает. Смеется над тобой, говорит, что ты в нее влюбился, а она будет вертеть тобой как захочет. Захочет – оженит тебя на себе. Захочет – нет. Захочет – поедет с тобой в Москву, как ты службу окончишь. Захочет – здесь тебя оставит. Все в ее воле. А ты дурачок полный, что она скажет, то ты и делать будешь.

И хотя Лена моя лучшая подруга, я должна тебе рассказать, что девушка она плохая. Она кроме тебя встречается еще с несколькими парнями и с некоторыми даже живет по-взрослому, ну ты понимаешь. Ты с ней не переписывайся, она очень плохая девушка. А если хочешь, то переписывайся со мной. Мой адрес: ххххх хххх ххх.

Жду ответа, как соловей лета.

Извени за ашипки.

Аня».

Вот бы действительно найти это письмо. Я же любил всякие бумажки ненужные сохранять. Сентиментальный, наверное? Может, у родителей где-нибудь и сохранилось? Вот было бы классно оригинал перечитать!

Помню, что меня в письме том поразило огромное количество грамматических ошибок, буквально по нескольку чуть ли не в каждом слове. Сам я тоже не шибко грамотный (в МГу на сочинении два очка получил), но все-таки не до такой же степени, у меня обычно с запятыми проблема.