Ведьма - Жюль Мишле

Подходил ли Шпренгер для такой миссии? Прежде всего он был немец, доминиканец, следовательно, заранее мог рассчитывать на поддержку этого страшного ордена, всех его монастырей и школ. Необходимо было послать сына школы, хорошего схоластика, человека, начитанного в «Summa», знавшего святого Фому, как свои пять пальцев, способного каждую минуту сыпать текстами и цитатами.

Все эти качества имелись у Шпренгера и сверх них еще одно. Он был дурак.

* * *

«Говорят и часто пишут, что diabolus происходит от слов dia (два) и bolus (пилюля), потому что, проглатывая заодно и душу и тело, Сатана делает из двух вещей единую пилюлю, единый кусок. Но (продолжает он с серьезностью Сганареля) по греческой этимологии diabolus значит clausus ergastulo, или иначе defluens (Teufel), то есть падающий, ибо он упал с неба».

Откуда происходит слово «колдовство»?

«От maleficiendo, что значит male de fide sentiendo»! Странная этимология, но чреватая огромными последствиями. Раз колдун приравнивается к человеку, неправильно мыслящему, то всякий колдун является еретиком и всякий сомневающийся есть колдун. Можно сжечь как колдунов всех, неправильно мыслящих.

Это именно и было сделано в Аррасе, и это хотели теперь сделать повсюду.

Вот в чем неоспоримая и прочная заслуга Шпренгера. Он глуп, но бесстрашен. Смело выставляет он самые неприемлемые тезисы. Другой постарался бы избежать, ослабить возражения. Он — нисколько. С первой страницы он излагает по очереди все причины естественные, очевидные, в силу которых не следует верить в дьявольские чудеса. Потом он холодно прибавляет: «Все это еретические заблуждения». И не думая об опровержении, он тут же списывает самые противоречивые цитаты из Библии, святого Фомы, легенд, канонистов и глоссаторов. Сначала он выдвигает здравый смысл, а потом его же развенчивает авторитетом.

Удовлетворенный, он успокаивается. Чело его проясняется. Он чувствует себя победителем. Он точно говорит: «Ну что скажете? Или вы еще отважитесь апеллировать к вашему разуму? Вы еще будете сомневаться, что дьявол, например, ради забавы ложится между супругами, когда церковь и каноны ежедневно допускают это как мотив развода!»

Что тут возразишь! И не придумаешь ничего. Раз Шпренгер во главу угла своего руководства ставит мысль, что малейшее сомнение равносильно ереси, то судья связан по рукам и ногам. Он знает, что если, к несчастью, почувствует позыв к сомнению или к человечности, он должен будет начать с того, чтобы осудить и сжечь на костре самого себя.

* * *

Везде один и тот же метод. Сначала здравый смысл, а потом рядом с ним и без всяких оговорок — отрицание здравого смысла. Можно, например, легко впасть в искушение и заявить, что ввиду того, что любовь зарождается в душе, то нет надобности предполагать, что здесь сказывается таинственное действие дьявола. Это так правдоподобно. «Нет, — отвечает Шпренгер, — distinguo. Тот, кто колет дрова, не является причиною их горения. Он только косвенная причина. Дровосек — это любовь (смотри Дионисий Ареопагит, Ориген, Иоанн Дамаскин). Следовательно, любовь — только косвенная причина любви».

Вот что значит ученость! Не плоха та школа, которая создала таких людей. Только Кельн, Лувен и Париж имели машины, способные так обработать человеческий мозг. Парижская школа была сильная школа: по части кухонной латыни, что можно противопоставить пресловутому Janotus Гаргантюа! Сильнее Парижа был, однако, Кельн, славный царь мрака, давший Гуттену тип Obscuri viri, обскурантов и игнорантов, расы столь преуспевающей и плодовитой.

Этот солидный схоластик, преисполненный слов и чуждый смысла, заклятый враг природы и разума, царит на своем кресле со слепой верой в свои книги, в свою мантию, в свою грязь и пыль. На его судейском столе рядом с «Summa» лежит «Directorium». Он не выходит за пределы этих двух книг. Все остальное вызывает в нем улыбку. Такого человека, как он, не проведешь; астрология и алхимия не для него, ибо такие глупости могли все же привести к наблюдению, к опыту. Мало того! Шпренгер — вольнодумец: он не верит в старые бредни. Хотя Альберт Великий и уверяет, что достаточно бросить шалфей в источник, чтобы произвести огромную бурю, — он качает головой. Шалфей?! Рассказывайте другим! Самый неопытный человек узнает здесь хитрость Князя воздуха — того, кто старается сбить человека с пути и надуть. Но ему не посчастливится, он имеет дело с человеком похитрее самого Злого Духа.

Мне хотелось бы посмотреть на этот удивительный тип судьи и на людей, которых к нему приводили. Существа, которые Бог взял бы с двух разных планет, не были бы так противоположны и чужды, не говорили бы на более непонятных языках. Старуха, этот скелет в лохмотьях, со сверкающим от злобы взором, трижды сваренная в адском огне; зловещий отшельник, пастух Черного Леса или альпийских пустынь — вот кого приводят под тусклый взор педанта-книжника, на суд схоласта.

Впрочем, они не заставят его долго потеть на его судейском кресле. Без пытки они скажут все. Пытка появится потом как дополнение, как венец процесса. Они объясняют и излагают по порядку все, что сделали. Дьявол — интимный друг пастуха и любовник ведьмы. Она улыбается, торжествует, явно наслаждается страхом собрания.

Вот сумасшедшая старуха, да и пастух не лучше ее! Глупцы они? Нисколько. Ни он, ни она. Напротив, они обладают тонким и проницательным умом, слышат, как произрастает трава и видят сквозь стены. Еще лучше видят они огромные ослиные уши, осеняющие докторский колпак. И его страх. Пусть он разыгрывает храбреца, он дрожит от страха. Он сам признается, что если священник не будет на стороже, заклиная беса, то он порой может побудить его переменить место жительства и перейти в тело самого священника, так как для дьявола более лестно устроить свою квартиру в теле, посвященном Богу. Кто знает, быть может, простоватые черти пастуха и ведьмы так честолюбивы, что не прочь пожить в теле инквизитора? И он вовсе не так уж спокоен, когда зычным голосом спрашивает старуху: «Если твой господин так всемогущ, почему я не подвергаюсь его нападениям?»

А в своей книге бедняк признается: «Я слишком даже подвергался им. Когда я находился в Регенсбурге, сколько раз стучался он ко мне в окно! Сколько раз он втыкал булавки в мой колпак. А потом эти видения псов, обезьян и т. д.».

Для дьявола, этого великого логика, нет большего удовольствия, как устами лживой ведьмы предъявлять доктору смущающие аргументы, ехидные вопросы, от которых он спасается только подобно известной рыбе, которая, уплывая, мутит воду и делает ее черной, как чернила. Например: «Дьявол действует лишь постольку, поскольку это допускает Бог. Почему же орудие дьявола подвергается наказанию?» Или: «Мы несвободны. Бог позволяет дьяволу, как в истории с Иовом, искушать и толкать нас, насиловать ударами: можно ли наказывать того, кто несвободен!» Шпренгер выходит из этого затруднительного положения, говоря: «Вы свободные существа». (Следуют тексты). «Вы рабы только вашего договора со злым духом». На это было бы легко ответить: «Если Бог разрешает Сатане соблазнять нас к договору с ним, то он делает этот договор возможным и т. д.».

«Я слишком добр, что выслушиваю этих людей! — восклицает Шпренгер — Дурак, кто спорит с дьяволом». И весь народ рассуждает, как он. Все рукоплещут процессу. Все взволнованы, все трепещут, жадно ждут исполнения приговора. Казнь через повешение слишком обычное явление. Колдун же и колдунья будут трещать в огне, как две вязанки хвороста, — вот будет зрелище!

Народ на стороне судьи. К его услугам сколько угодно свидетелей. По «Directorium», достаточно трех. Разве трудно найти трех свидетелей, особенно лжесвидетелей. В каждом городе, где сосед ненавидит соседа, где царят зависть и злословие, в свидетелях нет недостатка. Впрочем, «Directorium» — книга отсталая, на столетие запоздавшая. В XV в. — веке просвещения — все усовершенствовано. Если нет свидетелей, достаточно общественного мнения, крика народного.

То искренний крик, крик страха, жалостный крик жертв, околдованных бедняков. Шпренгер не может равнодушно его слышать. Не думайте, что этот схоластик — человек бесчувственный, ушедший в сухие отвлеченности.

* * *

У него есть сердце. Именно поэтому он так легко убивает. Он доступен жалости, состраданию. Он жалеет заплаканную женщину, недавно разрешившуюся от бремени, ребенка, которого ведьма убила одним взглядом. Он жалеет бедняка, поле которого она побила градом. Жаль ему мужа, который, не будучи колдуном, знает, что его жена ведьма, и который тащит ее за накинутую на шею веревку к Шпренгеру, приказавшему ее сжечь.

Если бы судья был человеком жестоким, то как-нибудь можно было вывернуться. А с таким человеком, как Шпренгер, ничего не поделаешь. Его человеколюбие слишком велико. Обвиняемый попадает на костер или должен обладать большой ловкостью, большим присутствием духа. Однажды к нему поступает жалоба трех почтенных страсбургских дам, которые в тот же день, в тот же час испытали на себе невидимые удары. Каким образом? Они могут только обвинить человека с подозрительным лицом, который их, вероятно, околдовал. Приведенный на суд инквизитора, тот протестует, клянется всеми святыми, что не знает этих дам, никогда их не видал. Судья не верит. Слезы, клятвы — ничего не помогает. Его огромная жалость к дамам делает его неумолимым; отрицание вины выводит его из себя. И он уже поднимается со своего кресла.