Презрение - Альберто Моравиа

- Хорошо, хорошо, я поняла. Не будем больше об этом говорить. Здесь ее прервало новое словоизлияние матери. Однако на этот раз у Эмилии не хватило терпения дослушать до конца, и она неожиданно прекратила разговор: Я ведь тебе уже сказала: хорошо, я все поняла. До свидания.

Мать пыталась еще что-то ей втолковать, но Эмилия повторила: "До свидания" и повесила трубку, хотя мать все еще что-то говорила. Потом Эмилия словно во сне посмотрела на меня невидящим взглядом. Я инстинктивно схватил ее за руку, бормоча:

- Не уходи, прошу тебя... не уходи.

Дети прибегают к слезам как к крайнему доводу и средству воздействия на окружающих: так же поступают большинство женщин и вообще все слабые духом. В ту минуту я, хотя и плакал искренне, как ребенок или как женщина, как существо слабое, где-то в глубине души надеялся, что мои слезы помогут убедить Эмилию не покидать меня; иллюзия эта немного меня утешила, но вместе с тем мне вдруг показалось, будто я лицемерю и притворяюсь лишь для того, чтобы своими слезами шантажировать Эмилию. Мне сразу стало стыдно, я встал и, не дожидаясь ответа Эмилии, вышел в гостиную.

Через несколько минут туда пришла и Эмилия. Я успел немного успокоиться, вытер слезы и накинул поверх пижамы халат. Я сидел в кресле и машинально, держа в зубах сигарету, чиркал спичкой, хотя курить мне не хотелось. Эмилия тоже села и сразу же сказала:

- Можешь успокоиться... не бойся... я не уйду.

Однако в голосе ее звучали отчаяние и горечь, и произнесла она это как-то равнодушно и устало. Я посмотрел на нее: она сидела, опустив глаза, и, казалось, что-то обдумывала, но я заметил, как вздрагивают уголки ее рта и как она теребит ворот халата, что обычно являлось у нее признаком растерянности и смущения. Потом с неожиданным ожесточением она добавила:

- Мать не хочет, чтобы я к ней переезжала... Она говорит, что сдала мою комнату квартиранту... Двое квартирантов уже жили у нее, теперь их стало трое, и в квартире полно народу... Она не верит, что я это всерьез... говорит, что я должна хорошенько все обдумать... Теперь я просто не знаю, куда идти... Никому я не нужна... и мне придется остаться с тобой.

Эти ее слова, столь жестокие в своей искренности, причинили мне острую боль: помнится, услышав их, я вздрогнул, как от удара, и, не в силах сдержаться, с возмущением воскликнул:

- Да как ты можешь так говорить!.. "Мне придется..." Что я тебе такого сделал? За что ты меня так ненавидишь?

Теперь заплакала она. Я видел это, хоть она и закрыла лицо рукой.

- Ты хотел, чтобы я осталась... тряхнув головой, промолвила Эмилия. Хорошо, я остаюсь. Теперь ты доволен... не так ли?

Я встал с кресла и, сев рядом с ней на диван, обнял ее, но она тихонько отстранилась, пытаясь незаметно высвободиться.

- Конечно, я хочу, чтобы ты осталась, сказал я, но не так... не вынужденно... Что я тебе сделал, Эмилия, почему ты так со мной разговариваешь?

Она ответила:

- Если хочешь, я уйду... сниму комнату... Тебе придется помогать мне только первое время... Я опять поступлю

работать машинисткой... Как только мне удастся найти место. Я ни о чем больше не буду тебя просить.

- Да нет же! закричал я. Я хочу, чтобы ты осталась... Но не потому, что у тебя нет другого выхода, Эмилия, не потому!

- Не ты меня вынуждаешь остаться, ответила она, продолжая плакать, а жизнь.

Я сжимал ее в объятиях, а на языке у меня снова вертелись все те же вопросы: почему она разлюбила меня и, мало того, стала еще и презирать, что, в конце концов, произошло, чем я так перед ней провинился? Но, видя ее слезы и растерянность, я даже несколько успокоился. Я подумал, что сейчас не время это выяснять и что своими вопросами я наверняка ничего не добьюсь; если я хочу узнать правду, надо прибегнуть к другим, не столь прямолинейным способам. Немного выждав она в это время, отвернувшись от меня, продолжала молча плакать, я предложил:

- Послушай, давай прекратим эти препирательства и объяснения... Они все равно ни к чему не приведут, и мы только причиним друг другу боль. Я не хочу больше тебя ни о чем спрашивать, по крайней мере сейчас... Лучше выслушай меня внимательно: я все-таки согласился писать сценарий "Одиссеи"... Но Баттиста хочет, чтобы мы над ним работали на берегу Неаполитанского залива, где и будет проходить большая часть натурных съемок... Поэтому мы решили поехать на Капри... Там я не стану тебе докучать, даю слово... Впрочем, и не смогу, даже если бы хотел: мне придется целыми днями работать вместе с режиссером, и мы с тобой будем видеться лишь за обедом и ужином, да и то не каждый день... Капри очаровательное место, лето в самом разгаре... Ты отдохнешь, будешь купаться, гулять, успокоишься, все обдумаешь и не торопясь решишь, как поступить... Твоя мать, между прочим, рассуждает совершенно правильно: тебе надо все обдумать... А потом, через несколько месяцев, ты сообщишь мне о своем решении, и тогда, только тогда, мы вновь вернемся к этому разговору.

Она продолжала сидеть отвернувшись, словно ей неприятно было меня видеть. Затем, почти успокоившись, спросила:

- А когда надо ехать?

- Скоро, то есть дней через десять... Как только режиссер вернется из Парижа.

Хотя я по-прежнему обнимал Эмилию и чувствовал рядом ее округлую и мягкую грудь, л не решался поцеловать ее. Она была ко всему так безучастна просто терпела мои объятия. Но я все же тешил себя надеждой, что ее безучастность, быть может, еще не означает полного охлаждения. Немного помолчав, она спросила все тем же спокойным голосом, в котором, однако, звучала прежняя враждебность:

- А где мы будем жить на Капри? В гостинице?

Я радостно ответил, думая доставить ей удовольствие:

- Нет, не в гостинице, в гостиницах так шумно... У нас есть кое-что получше... Баттиста предоставляет нам свою виллу, она будет в полном нашем распоряжении столько, сколько продлится работа над сценарием.

И я сразу почувствовал точно так же, как несколько дней назад, когда слишком поспешно согласился на предложение Баттисты, что Эмилия по каким-то своим причинам этого не одобряет. Действительно, она сразу же высвободилась из моих объятий и, резко отодвинувшись на край дивана, переспросила:

- На вилле Баттисты?.. И ты уже согласился?

- Я думал, тебе это должно понравиться, попытался я оправдаться. Жить на вилле гораздо удобнее, чем в гостинице.

- И ты уже согласился?

- Да, я думал, так будет лучше.

- С нами вместе там будет жить и режиссер?

- Нет, Рейнгольд поселится в гостинице.

- Туда приедет Баттиста?

- Баттиста? спросил я, в глубине души удивленный этим вопросом. Думаю, что он время от времени будет наезжать... но ненадолго, на уик-энд, надень или на два... чтобы посмотреть, как идет наша работа.

На этот раз Эмилия ничего не сказала, лишь пошарила в кармане халата и, достав платочек, высморкалась. Когда она вынимала платок, халат ее распахнулся. Она сидела, положив ногу на ногу, словно стыдясь своей наготы, но поза ее все равно не могла скрыть белое молодое и тугое тело, перед которым, казалось, бессильны все запреты. Эмилия,

сама того не сознавая, как бы предлагала себя, и я вдруг почувствовал неудержимое желание и на мгновение вообразил, что могу заключить ее в объятия и овладеть ею.

Но в глубине души я понимал, что, как бы ни было сильно мое желание, осуществить его невозможно, я только смотрел на нее, пока она вытирала платком нос и глаза, смотрел почти что исподтишка, словно боялся, что она заметит мой нескромный взгляд и пристыдит меня. Поймав себя на этой мысли, я подумал о том, до чего я дошел: тайком, как чем-то запретным, любуюсь наготою собственной жены, словно мальчишка, подглядывающий в щелку кабины на пляже! Я протянул руку и зло, чуть ли не с яростью запахнул ее халат. Она, казалось, даже не заметила моего движения и, спрятав платок в карман, произнесла на этот раз совершенно спокойным голосом:

- Я поеду на Капри... но при одном условии...

- Не смей говорить ни о каких условиях... Я не желаю ничего знать! неожиданно закричал я. Мы поедем... Но я не желаю ничего слышать... А сейчас уходи, уходи!

Должно быть, в моем голосе звучало такое бешенство, что она испугалась, сразу же встала и поспешно вышла из комнаты.

Глава 12

Наступил день отъезда на Капри. Баттиста решил ехать с нами, чтобы, по его словам, принять нас, как подобает гостеприимному хозяину. На улице у нашего дома мы увидели рядом с моей маленькой малолитражкой красный мощный несерийный автомобиль продюсера. Хотя стоял июнь, погода все еще не установилась, было туманно и ветрено. Баттиста в кожаной куртке и фланелевых брюках стоял возле своей машины, разговаривая с Рейнгольдом, который, как всякий порядочный немец, был уверен, что Италия страна солнца, и потому оделся в дорогу довольно легко: на нем была белая полотняная кепочка и хлопчатобумажный полосатый костюм в колониальном стиле. Мы с Эмилией вышли из дому в сопровождении швейцара и нашей прислуги, которые несли чемоданы; Баттиста и Рейнгольд, увидев нас, пошли нам навстречу.