Презрение - Альберто Моравиа

Я умыл лицо, причесался, повязал галстук, затем вернулся в гостиную. Один вид накрытого в нише стола вызвал у меня чувство возмущения. Разве могли мы теперь сесть, как делали это изо дня в день, за стол в этой комнате, где в воздухе, казалось, еще звучали потрясшие меня слова?! В ту же минуту дверь открылась, и на пороге появилась Эмилия. Лицо ее уже успело принять обычное спокойное и невозмутимое выражение. Не глядя на нее, я сказал:

- Мне не хочется сегодня обедать дома... Скажи прислуге, что мы уходим и поскорее одевайся... пойдем в ресторан...

- Но ведь уже все готово, ответила она слегка удивленно, придется выбрасывать...

- Довольно! крикнул я с неожиданно охватившей меня яростью. Выкидывай на помойку все, что хочешь, но иди одевайся, я сказал тебе: мы не обедаем дома!

Я по-прежнему не смотрел на нее и услышал только, как она пробормотала: "Что за манеры!" и закрыла за собой дверь.

Спустя несколько минут мы вышли из дому. На узкой улице, застроенной небольшими новыми домами, как две капли воды похожими на тот, где жили мы, нас ждала, затерявшись среди множества роскошных автомобилей, моя малолитражка недавняя покупка, за которую так же, как и за квартиру, я еще должен был расплачиваться, рассчитывая в основном на то, что мне удастся заработать в будущем за сценарии. Машину я приобрел всего лишь несколько месяцев назад и испытывал еще чувство почти детского тщеславия, которое на первых порах вызывает собственный автомобиль. Но в тот вечер, когда мы, не глядя друг на друга, молча шли к машине, я невольно подумал: "Вот еще одна вещь, ради которой, как и ради квартиры, я принес в жертву все свои стремления... а жертва эта оказалась никому не нужна". И в самом деле, в ту минуту я остро ощутил всю нелепость противоречия между этой богатой улицей, где все казалось таким новехоньким и шикарным, нашей квартиркой, окна которой смотрели на нас с четвертого этажа, машиной, ожидавшей нас в нескольких шагах от подъезда, и саднящим сердце ощущением пришедшей беды, от чего все эти приобретения стали сразу ненужными и вызывали лишь раздражение.

Сев за руль, я подождал, пока устроится Эмилия, и протянул руку, чтобы захлопнуть дверцу; обычно при этом движении я слегка задевал ладонью ее колени или, нагнувшись к ней, легко касался губами ее щеки. На этот раз я почти непроизвольно постарался не касаться ее. Дверца с громким стуком захлопнулась, и мы некоторое время сидели неподвижно, молча. Потом Эмилия спросила:

- Куда же мы поедем?

Я помолчал, но, так ничего и не придумав, ответил наугад:

- Поедем на Аппиеву дорогу.

- Но в это время года еще рано на Аппиеву дорогу, с легким удивлением возразила она, мы замерзнем и потом там сейчас никого нет...

- Неважно... зато будем мы.

Она промолчала, а я быстро повел машину в сторону Аппиевой дороги. Выехав из нашего квартала, я пересек центр города и поехал по улице Трионфи и бульвару Пасседжата Аркеолоджика. Вот уже видна древняя, поросшая мхом городская стена, а за ней огороды, сады, прячущиеся среди деревьев виллы, начало Аппиевой дороги. Вот и освещенный двумя тусклыми фонарями вход в катакомбы. Эмилия была права: ехать сюда было еще рано. В зале ресторана, где стены были выложены грубо отесанным камнем на манер древней кладки, увешаны мраморными обломками фрагментами гробниц, надгробных плит и уставлены глиняными амфорами, мы увидели одних лишь официантов вокруг пустых столиков. Мы были единственными посетителями, и я невольно подумал, что в этом пустынном и холодном зале, окруженные надоедливым вниманием целой армии официантов, мы вряд ли сможем разобраться в наших отношениях и, пожалуй, еще больше все запутаем. Потом я вспомнил, что года два назад, в пору расцвета нашей любви, мы часто приезжали сюда ужинать, и вдруг понял, почему из множества ресторанов, несмотря на промозглую погоду и отсутствие публики, я выбрал именно этот.

Над нами склонился официант с раскрытым меню, а с другой стороны стоял, держа наготове карту вин, бармен. Я начал заказывать обед, предлагая Эмилии то одно, то другое блюдо, слегка нагнувшись к ней, совсем как заботливый и галантный муж. Она сидела потупившись и, не поднимая глаз, односложно отвечала: "Да... Нет... Хорошо". Я заказал также бутылку дорогого вина, несмотря на протесты Эмилии, твердившей, что она не будет пить. "Тогда я все выпью сам", сказал я. Бармен улыбнулся мне с заговорщическим видом и ушел вслед за официантом.

Я не собираюсь здесь описывать этот обед во всех подробностях, хочу только рассказать о своем душевном состоянии, в тот вечер совершенно для меня новом, хотя впоследствии это стало обычным в моих отношениях с Эмилией.

Говорят, человеку удается жить, не затрачивая слишком много энергии, только благодаря выработавшемуся в нем автоматизму: большинство наших движений мы совершаем абсолютно бессознательно. Для того чтобы сделать всего один шаг, мы должны привести в действие бесчисленное множество мышц, однако благодаря автоматизму мы совершаем это с безотчетной легкостью. То же самое и в наших отношениях с людьми. До тех пор, пока мне казалось, что Эмилия любит меня, нашими отношениями управлял своего рода счастливый автоматизм, свет сознания освещал только внешнюю сторону моего поведения, все же остальное оставалось погруженным во мрак неосознанной, пронизанной любовью привычки. Но теперь, когда иллюзия любви рассеялась, я заметил, что задумываюсь над каждым даже самым незначительным своим жестом, поступком. Предлагал ли я ей налить вина, передавал ли соль, смотрел ли на нее или отводил взгляд любое мое движение было заранее обдуманным, причиняло мне боль, наполняло смутным чувством бессилия и отчаяния. Я словно был связан по рукам и ногам, оглушен, парализован; прежде чем совершить какой-либо жест, я невольно задавал себе вопрос: надо мне это делать или же нет? Словом, я полностью утратил внутренний контакт с Эмилией. Когда имеешь дело с посторонними людьми, всегда можно надеяться вновь обрести былую близость, но в отношениях с Эмилией приходилось лишь тешить себя навсегда погребенными воспоминаниями прошлого: никакой надежды у меня не оставалось.

Мы сидели, ни о чем не разговаривая, время от времени молчание наше нарушалось редкими, ничего не значащими фразами: "Хочешь вина? Тебе дать хлеба? Положить еще мяса?" Мне хотелось бы передать здесь характер этого молчания, понятный только нам одним, ибо именно в тот вечер оно впервые установилось между нами и отныне больше нас не покидало. Это молчание, тягостное, невыносимое, таившее в себе глубокий разлад между мной и Эмилией, было соткано из всего того невысказанного, что я жаждал ей сказать, подавляя в себе это желание, не находя ни сил, ни слов. Назвать наше молчание враждебным было бы не совсем точно. В самом деле, мы я, во всяком случае, не испытывали друг к другу никакой вражды, а ощущали лишь полное бессилие объясниться. Мне хотелось говорить с ней, мне многое нужно было сказать ей, но в то же время я понимал, что все мои слова теперь ни к чему, что мне вряд ли удастся найти нужный тон. Поэтому я хранил молчание. Однако это не было непринужденным спокойствием человека, молчащего просто потому, что у него нет потребности говорить: напротив, меня обуревало желание высказаться, мне очень многое надо было сказать ей, и мысль о невозможности объяснения между нами не давала мне покоя, невысказанные слова трепетали у меня в сердце, в горле, словно за железной тюремной решеткой. Но и этого еще было мало: я чувствовал, что тягостное молчание для меня все же наилучший выход. Нарушив его, пусть даже тактично и мягко, я рисковал услышать в ответ слова еще более для меня неприятные, еще более невыносимые если только это вообще было возможно, чем само наше молчание.

Однако я еще не привык безмолвствовать. Мы съели первое, затем второе, по-прежнему не произнося ни слова. И только когда подали фрукты, я не выдержал и спросил:

- Почему ты все время молчишь?

- Потому что мне нечего сказать, не задумываясь ответила она.

Она не казалась ни опечаленной, ни озлобленной, и эти ее слова тоже звучали искренне.

- Совсем недавно ты произнесла фразу, продолжал я нравоучительным тоном, которая требует объяснений.

- Позабудь о ней... будто ты ее никогда и не слыхал, ответила она все так же искренне.

- Разве могу я забыть о ней? спросил я с надеждой. Я позабыл бы, если бы твердо знал, что это неправда... Если бы это были только слова, вырвавшиеся в минуту гнева...

На этот раз она ничего не ответила. И у меня снова мелькнула надежда. Может быть, в самом деле так оно и было: она крикнула, что презирает меня, в ответ на мою грубость, когда я душил ее, причинил ей боль.

- Ну признайся, продолжал я осторожно настаивать, ведь то, что ты мне сегодня сказала, неправда... У тебя вырвались эти ужасные слова нечаянно, в ту минуту ты просто вообразила, что ненавидишь меня, тебе хотелось меня оскорбить...