Счастье по случаю - Габриэль Руа

Справа от нее высилась церковь святого Фомы Аквинского. Роза-Анна почувствовала, что она устала, что ей необходимо немного посидеть и подумать. Она вошла в церковь и тяжело опустилась на скамью неподалеку от двери.

Сначала ее мысли блуждали бессвязно и бесцельно. Потом силы постепенно возвратились к ней.

Она сказала себе: «Надо помолиться, ведь я в церкви». И, соскользнув со скамьи, она встала на колени и начала перебирать четки.

Но, произнося шепотом слова молитвы, она думала о другом. Губы ее продолжали шевелиться, но ее молчаливый монолог не был обращен ни к статуям святых, ни к какой-либо реликвии.

«Несправедливо это получается с моими детьми, — говорила она. — И с Эженом, которому всегда не везло, и с Флорентиной. Разве я в ее возрасте думала о том, как прокормить родителей?» И она тут же добавила: «Услышь меня, господи!»

Роза-Анна очень редко обращалась с молитвой непосредственно к богу. Гораздо чаще она просила о заступничестве святых, которых немного знала по картинам и статуям. Но бога, самого бога она представить себе не могла. Она не представляла его себе уже многие годы; это требовало от нее слишком больших усилий, и, несмотря на них, она не видела ничего — ничего, кроме облаков, белых и пышных, как вата, над которыми летал голубь. Но сейчас она вдруг вспомнила величавого старца с серебряной бородой, которого видела в детстве: того, кого изображали над святым семейством, — бога-отца. Ибо сейчас ее нужды казались ей слишком неотложными, чтобы можно было прибегнуть к помощи посредников.

Она говорила обо всем сразу, бессвязно и непоследовательно, но стараясь, разумеется, оправдать свои поступки и склонить всевышнего на свою сторону. «Господи, ты видишь, я выполнила свой долг. Я родила одиннадцать детей. Восемь из них живы, а трое умерли еще младенцами, — наверное, я была слишком изнурена. А этот, который скоро родится, неужели и он будет таким же слабым, господи, как и трое последних?»

Она вдруг подумала, что богу известна история всей ее жизни и нет надобности рассказывать ее по порядку. Но тут же она сказала себе: «Он ведь может и запамятовать. Столько обездоленных обращается к нему!» Единственным слабым местом ее веры было наивное предположение, что бог, усталый, рассеянный, измученный, как она сама, может дойти до того, что будет уделять людям и их бедам очень мало внимания.

Она заговорила о своих материальных нуждах не сразу, полагая, что некоторая доля дипломатии не помешает в молитве, как и в любой другой просьбе. Собственно, руководствовалась она при этом не мыслью, а инстинктом, смутно шевелившимся где-то в ее подсознании. Для себя она ничего не решалась просить у бога, но без стеснения уточняла все, что надеялась получить для своих близких; именно так она проводила границу между благами земными и небесными.

Внезапно перед ней возник образ Ивонны, и она, вздрогнув, перестала молиться. Может быть, и сама она тоже вонзает шипы в сердце Спасителя, как те злые люди, о которых говорила девочка?

Но, подумав, она отбросила эту мысль. В глубине души она представляла себе бога таким же добрым, как она сама. Жизнь многому ее научила, и болезненная набожность Ивонны была ей чужда. Она почувствовала успокоение. Молясь, она не столько стремилась облегчить тяготы жизни, сколько пыталась смиренно переложить ответственность за них на того, кто взвалил эти тяготы на ее плечи.

Она уверенным шагом подошла к чаше со святой водой, опустила в нее пальцы, осенила себя крестом, а затем вышла на улицу, с каким-то наивным удивлением вдыхая весенний воздух.

На паперти она уже была полна бодрости. Сезон переездов только-только начинается. Раз Азарьюс не работает, она, если понадобится, сможет уделить поискам подходящего жилья целый день, а то и несколько дней. К ней снова вернулась энергия и всегдашняя привычка использовать до конца даже самые малые выгоды.

Улицу заливало солнце. И Роза-Анна представила себе, как солнечный свет заливает тот домик, который она надеялась найти. Она безотчетно нарисовала в своем воображении комнатку с окнами на юг, где можно было бы поставить швейную машину. Потом солнце добралось и до столовой; оно осветило порог кухни; оно заглянуло в кухню. Оно озарило герань в глиняных горшках. Оно засияло на кастрюлях. Оно заиграло на белоснежной скатерти. Оно осветило крошечную девочку, сидящую на высоком детском стульчике.

Роза-Анна тряхнула головой. Меланхоличная улыбка тронула уголки ее губ. Домик, нарисованный ее воображением, был домиком, в котором она жила в первые годы своего замужества, девочка была Флорентиной, а солнце — тем солнцем, которое светило ей в двадцать лет.

Ее взгляд, затуманенный видениями прошлого, вновь вернулся к тихой улице. Она спустилась по ступенькам и пошла — быстро, как только могла, храбро и почти вызывающе прижимая к груди свою потрепанную кожаную сумочку.

VIII

Флорентина обслуживала Эманюэля и Жана Левека, задорно смеясь, так что были видны ее острые, белые, ровные зубы.

Вращающиеся стулья были заняты вдоль всего стола, а за спинами торопливо жующих посетителей уже стояли другие, поджидая, когда в этом строю согнутых спин образуется брешь; домохозяйки, готовые ринуться на первое освободившееся место, настороженно ждали, не выпуская из рук покупок, и бросали по сторонам беспокойные взгляды; некоторые из них положили свои пакеты на пол и выжидающе стояли около какого-нибудь посетителя; рабочие в кепках отворачивались, чтобы их не дразнил запах соусов, с тем серьезным и озабоченным видом, который они сохраняют всегда — предъявляют ли свой пропуск контролеру у заводских ворот или входят в переполненный до отказа бар.

Стоило насытившемуся посетителю встать, как на его место сейчас же садился другой; перед ним немедленно появлялся стакан со свежей водой и бумажная салфетка; зеленая туго накрахмаленная блузка склонялась над ним, а затем, шурша, удалялась; официантка передавала заказ по служебному телефону; скрипящий лифт поднимал дымящуюся полную тарелку к краю люка, открывавшегося в стене под зеркалом и уходившего, казалось, в пещеру, полную неиссякаемых запасов пищи.

Касса звенела почти непрерывно; посетители поторапливали официанток, старались привлечь их внимание, пощелкивая пальцами, развязно им посвистывая.

Однако Флорентина не торопилась. Сутолока и шум этого полуденного наплыва больше не волновали ее. Теперь это была для нее скорее минута передышки, время, когда она ждала, что Жан вот-вот появится, и, когда он появлялся, мысли ее были заняты только им. И сейчас, прислонившись узким бедром к столу, она болтала с молодыми людьми. Порой грохот посуды становился особенно громким — она не слышала, что они говорят, и наклонялась к ним, пытаясь угадать слова по движению губ; потом она задорно выпрямлялась, сохраняя в позе некоторую фамильярность. Ее ухо, над которым в волосах красовалась бумажная роза, привычно ловило каждый звук, требовавший ее внимания, — удар ложкой по мраморному столу, шарканье ног по кафельному полу, сердитый оклик заждавшейся толстой посетительницы. Но Флорентина только слегка пожимала плечами, и тонко вырезанные крылья ее носа раздувались; и она снова улыбалась Жану и Эманюэлю.

Сегодня ее лицо пылало оживлением, но это было отнюдь не ее обычное наигранное оживление — вульгарное, лихорадочное возбуждение с оттенком вызова. Взгляд ее светился таким ярким светом, что даже грубая краска на щеках казалась естественным румянцем. На ее тонком личике с сияющими удлиненными глазами, которое Жан видел сквозь пар от жаркого, он легко читал волновавшие ее воспоминания: буря, их поцелуи среди бури; движения ее становились еще более быстрыми и порывистыми, когда она думала об этом. Порой глаза ее останавливались на нем, вспыхивая страстным, живым, откровенным призывом. Затем она оборачивалась к Эманюэлю и из кокетства, из лукавства, чтобы привлечь внимание Жана и сбить его с толку, заговаривала очень фамильярно, даже с оттенком развязности, словно ее дружба с Жаном давала ей какие-то права и на его друзей. Кроме того, она всегда была неравнодушна ко всяким знакам внимания и потому не могла не поощрять внезапного интереса Эманюэля, именно сейчас, когда она была взволнована присутствием Жана и когда ей особенно хотелось показать ему всю силу своих женских чар, ибо она думала, что, завлекая Эманюэля, она тем самым сильнее завлекает Жана.

Она переводила взгляд с одного на другого, и на губах ее дрожала нерешительная улыбка, неизвестно кому из них предназначавшаяся. Эманюэль, войдя во вкус этой игры, поддразнивал девушку:

— Разве мы с вами не встречались раньше, мадемуазель Флорентина?

— Может быть, — отвечала она со смехом, задорно откидывая назад голову. — Тротуары в Сент-Анри узкие, а народу по ним ходит много.