Лакуна - Барбара Кингсолвер

— Это правда?

— Ты у меня об этом спрашиваешь? Я что, член правительства?

Инспектор потел в застегнутом на медные пуговицы мундире; переговариваясь с бойцами Армии вознаграждения, он снял шлем и то и дело вытирал лоб. На кону его должность. Но семьям ветеранов приходится хуже. Толпа зевак росла. Приехали двое мужчин в белых костюмах на лимузине, тоже мокрые от пота, и о чем-то беседовали с Глассфордом, указывая на здание. Борзой пробрался поближе, едва не сбив с ног старика с корзиной в руках. Тот совсем рехнулся и орал полиции: «Где ты был в Аргоннах, приятель?» Кто бы мог подумать, что у такого старикашки в легких столько воздуху.

Прочие тоже подхватили: «Они рисковали во Франции жизнью и здоровьем! А вы их гоните на улицу как собак!» Но в основном толпа стояла молча, ожидая, что будет дальше. На окне второго этажа свернули транспарант — простыню, на которой было написано: «Господи, благослови наш дом».

— Ладно, пошли на Кей-стрит, — вдруг бросил Борзой и зашагал к «А и Т». На этот раз чутье на беспорядки его подвело, и, когда началась заваруха, он как раз складывал в ящик мешки с кукурузной крупой на задах лавки. Тут вбежала какая-то женщина и закричала, что инспектора Глассфорда застрелили. Борзого как ветром сдуло. Пока мы добрались до места, слухи менялись: одни говорили, что Глассфорда убили, другие — что он жив. В конце концов он велел очистить территорию и получил по голове пущенным из окна склада кирпичом. Так оно все и было; толпа роптала, к месту событий стекались все новые зеваки, а в самом складе творился бедлам. Из дверей выбегали женщины с кастрюлями и детьми; повсюду слышались крики и плач. Несколько солдат Армии вознаграждения лежали в крови на мостовой. Их ранили, а может, и застрелили.

Борзой, казалось, готов кого-нибудь убить. Из главного лагеря у реки доносился рев: люди узнали о случившемся и спешили с кирпичами в руках защищать своих жен и детей; подчиненные Глассфорда в ответ открыли стрельбу. Им ни капли не было стыдно: куча людей видела, как они стреляют по своим. Толпа гудела. Прямо как Кортес и ацтеки: одна из сторон всегда лучше вооружена.

Вдалеке раздавалась сирена скорой помощи; похоже, карета не могла проехать. Толпа колыхалась, как океанские волны. Пробраться сквозь нее было невозможно; свободно ходили только слухи: якобы Гувер позвонил Макартуру, чтобы тот поскорей натянул свои габардиновые штаны, шагал с войсками сюда и разогнал Армию вознаграждения. Полгорода стоит в заторах в самый жаркий день в году; конторы пустеют: всем хочется посмотреть, что же будет с этими несчастными. Они мнутся на крыльце полуразрушенного дома, прижимая к животу тюки с жалкими пожитками, и каждый зевака, каждый коммерсант, каждый школьник и покупатель с ужасом задают себе один и тот же вопрос: «Куда же им теперь идти?»

По улице прокатился глухой ропот.

Из-за угла выбежал запыхавшийся мальчишка-газетчик, схватился за стену и откинулся на нее, пытаясь отдышаться. «Там танк!» — крикнул он. — «Гусеницы давят мостовую в месиво!»

Похоже, пора было уносить ноги, но сбежать оказалось невозможно. Стоявшие впереди попятились, вжав остальных в витрину телеграфной конторы, к мужчинам в канотье и секретаршам в туфлях на острых каблучках. Две девушки в шляпках колоколом, одна в белой, другая в черной, вышли из дверей телеграфа и поинтересовались: «Ой, а что случилось?» Люди высыпали из учреждений, а поскольку идти им было некуда, они слонялись по улице неподалеку от демонстрантов.

И тут, цокая копытами, прискакала кавалерия. Отряд майора Паттона. Вероятно, ему удалось опередить танки Макартура, потому что кони смогли пробраться между машинами, запрудившими Пенсильвания-авеню. Лошади выделывали курбеты и, испугавшись толпы, вставали на дыбы. Всадники держали в правой руке длинные сабли, высоко подняв над головой. За ними, громко печатая шаг, прибыл пулеметный расчет.

— Ничего себе! — ахнула девушка в белой шляпе.

Над головами толпы ощетинились штыки. Люди теснее прижались к домам: на улицу въехали танки, перемалывая гусеницами мостовую. Демонстранты выстроились в шеренгу поперек дороги. Женщины удерживали детей; мужчины вытянулись по стойке смирно, как солдаты, каковыми и были. Они отдали честь знаменосцу кавалерии; мальчишка в лохмотьях, сидевший у отца на плечах, помахал флажком, который сжимал в руке. Дама из толпы зевак выкрикнула пронзительно, и все подхватили: «Троекратное ура нашим солдатам! Ура! Ура! Ура!»

Кавалеристы Паттона обогнули собравшихся с фланга и двинулись в атаку.

Толпа отпрянула, началась давка, девушка в белой шляпке завизжала и шарахнулась в сторону; острый каблучок ее белой туфли ранил как кинжал. Разразилась паника. «Подними ее, скорее!» — бросил Борзой, со своей стороны поддерживая девушку под локти, но та, похоже, потеряла сознание. На нее свалился мужчина, на мужчину — еще кто-то, и вот уже на мостовой барахталась куча мала из счетоводов и секретарш. Опираясь ладонями о кирпичную стену телеграфной конторы, можно было потихоньку подняться на ноги. Расталкивая толпу локтями, Борзой принялся пробираться вперед, к демонстрантам, тогда как все остальные жались к домам; казалось, он уже не вернется. Давка была такая, что нечем дышать. Поверх моря голов и шляп было видно, как кавалеристы, наклоняясь в седле, рубят саблями тех, кто внизу.

Простых людей. Эта мысль как громом поразила. Они избивают солдат Армии вознаграждения и их жен острыми саблями.

В толпу врезался человек с окровавленным лицом; его щека была разрублена до кости. Передние заорали; стоявшим сзади оставалось лишь догадываться, что происходит. Кавалеристы кричали: «Разойдись!» — но толпа в ответ скандировала: «Позор! Позор!» Бойцы Армии вознаграждения, перегородившие улицу, взялись за руки, но всадники направили лошадей на оцепление, сминая и круша демонстрантов. Толпа взвыла; каждая атака конницы исторгала новые крики.

Вдруг откуда ни возьмись появился Борзой:

— Пошли!

— Нам не выбраться. Мне все кости переломали.

Борзой распахнул дверь телеграфа и, точно фокусник, продевающий платок в кольцо, втащил нас в контору сквозь кучку людей у входа. Запертые внутри подняли глаза; на лицах было написано потрясение.

— Давай в переулок, — крикнул Борзой. Никто не пошевелился, когда он, обогнув столы и клерков, направился в туалет, вскарабкался на батарею и с треском открыл окно. Как ни странно, переулок был пуст. В нос ударила нестерпимая вонь: кучи мусора, ящики с отсыревшим салатом — должно быть, из соседнего ресторана. Никому больше в голову не пришло выбираться из давки этой дорогой. Борзой рысцой припустил на юг.

— Школа в другой стороне.

— Точно! — кивнул он, не замедляя шага.

Запах гари заглушил вонь ресторана.

— Черт побери, это же газ, — прохрипел Борзой. — Давай скорее сюда, или нам крышка.

От реки в переулок повалили люди, закрывающие лицо руками. Перед глазами потемнело; казалось, вдыхаешь соленую воду. Будто плывешь в пещере, задержав дыхание так долго, как никогда прежде. Воздух напитался ядом; саднило горло. Люди спотыкались о груды мусора и упавших на землю. Мальчишка-торговец скрючился, точно эмбрион, на огромной пачке своих газет, все новости из которых внезапно устарели.

— Не бойся, он жив, — подбодрил Борзой, — от газа не умирают.

Лицо у него побагровело, как печенка, глаза слезились, но угнаться за ним было по-прежнему нелегко. В переулок въехала карета скорой помощи, и люди обступили ее. Между двумя домами открылась живая картина бунта: пехотинец достал из-за пояса синюю бутыль, откупорил и бросил в толпу.

29 ИЮЛЯ

Сегодня обо всем написали в газетах. Борзой, не говоря ни слова, сидит на кровати и читает, а закончив, передает страницы.

Больница Геллингер переполнена пострадавшими. Все бойцы Армии вознаграждения, которым удалось добраться до моста на Одиннадцатой улице, присоединились к демонстрантам в лагере на берегу реки. Мистер Гувер велел войскам остановиться у моста, но Макартур «не удостоил новый приказ вниманием» и скомандовал пулеметчикам разместиться на мосту, а сам повел колонну пехоты через Потомак в лагерь. Они факелами подожгли брезентово-картонные хижины. Все как и говорил Кортес: жечь людей плохо, но поскольку им от этого еще хуже, то все-таки нужно решиться.

Было стыдно читать эти газеты, ловить себя на нетерпении разузнать новые ужасные подробности вчерашней бойни. Как артиллерия прошла маршем по лагерю на берегу реки, уничтожая грязные палатки и крытые толем лачуги из ящиков из-под фруктов и клеток для перевозки кур. Господи, благослови наш дом. Наверно, семьи на коленях молили Бога о чуде, если у этого скряги еще осталась хоть капля сострадания.

Армия вознаграждения разбила в лагере огороды. Борзой каждую субботу проверял, как всходят посевы, и мы радовались чахлым росткам кукурузы на берегу Потомака. Из-за них казалось, будто лагерь в Мексике. Настоящая деревня, где живут и кормятся люди. Голодные дети с нетерпением ждали, пока початки созреют, — после месяцев, проведенных на овсянке, так хочется запеченной в золе сладкой кукурузы. Отчего-то при мысли о том, как кавалерия Макартура топчет эти посевы, на глаза наворачиваются слезы.