Вес в этом мире - Хосе-Мария Гельбенсу

Значит, мы распахнем окно. И даже приготовим себе апельсиновый сок, наполненный здоровьем и силой.

В общем, их отношения стали для него настоящей пыткой. Он чувствовал, что они могут превратиться в нечто извращенное, и снова начались приключения — обыкновенные, непритязательные приключения: это было просто средство разрядить сгустившуюся, душную атмосферу. Думаю, иначе и быть не могло. Более всего его угнетала возможность, отнюдь не воображаемая, оказаться в конце концов раздавленным собственными противоречиями. Однако он продолжал сексуальные отношения с ней, своей женой. Испытывать отвращение и в то же время желать его объект — усилие, превращающее желание в рабство, потому что приходится подчиняться тому, кто тебе отвратителен. Одна часть тебя борется с другой. Никто не может выйти из такой ситуации невредимым. Это странная смесь вины, презрения и потребности, и кто может расставить все эти компоненты по своим местам? В подобных обстоятельствах просить спокойствия, мира или даже просто эмоциональной стабильности — дело, заведомо обреченное на провал, и даже хуже того: в конце концов это превращается в епитимью, которую человек сам накладывает на себя. Он начал бояться, что это завладеет им и в итоге станет ловушкой, из которой ему не убежать. Поэтому приключения умножились. Они уводили его из той напряженной атмосферы, в которой существовали его отношения с женой. И, разумеется, случилось то, что должно было случиться. Среди прочих объектов приключений оказалась и его бывшая любовница — та, из-за которой его жена пыталась покончить с собой. В принципе жена могла узнать о любом из приключений, но судьба уже сказала свое слово: ей стало известно именно об этом. Каким образом, не знаю, не спрашивай, я не имею ни малейшего представления; знаю только, что злой рок проник в эти события, как пуля в барабан револьвера, и, естественно, курок сработал. Муж не подозревал, что жена все знает, до тех пор, пока не нашел ее дома мертвой. Чтобы украсить сцену, могу сказать, что он как раз вернулся домой после окончательного прощания со своей подругой, сознавая, что именно об этой женщине и об этой истории не следует знать его жене, ибо внезапно понял, что эта их новая встреча, сколь бы тайной или маловажной она ни была, способна вызвать из ада всех его демонов. Странно, до чего пророческой бывает интуиция, когда пророчество касается разрушения. Я в конце концов уверовал, что интуиция подсказывает тебе только то, что ты уже знаешь, но еще не можешь сформулировать. Он опасался, что, узнай жена о его новой связи с бывшей любовницей, их совместная жизнь обернется для него новым кошмаром, однако интуиция не подсказала ему, что она убьет себя, только на сей раз не предупредив никого. Нарочно ли она постаралась обставить все так, чтобы ему стало как можно больнее, или просто решила уйти со сцены? Этот вопрос он задавал себе и много раз задавал мне, потому что от ответа на него зависело, как отнестись в личном плане к последствиям происшедшего. Каждому человеку нужно, чтобы в его истории все стояло на своем месте и все детали были пригнаны одна к другой, даже если в общем картина получается не слишком в его пользу. Когда же детали не стыкуются или распадаются, это еще больше обостряет боль. В конце концов, именно этим мы и занимаемся всю жизнь — стараемся подогнать все детали и только потом задумываемся, хорошо ли и насколько хорошо у нас это получилось. Он не понимал, почему его жена решила уйти вот так, вдруг, после той почти извращенной, но достаточно долгой совместной жизни, о которой я тебе рассказывал; своим поступком она как будто признавала, что устала, однако никаких признаков этой усталости заметно не было, да и в любом случае, тогда как раз наступил подходящий момент для разговора о разводе. Что же касается второго варианта — что она хотела сделать ему больно, — он казался более похожим на правду, но предполагал полную и абсолютную сдачу, акт отчаяния. Так можно причинить боль, находясь в полном разуме и мысля совершенно ясно, холодно признав и приняв, что уже стоишь на пути туда, откуда нет возврата, и своим шагом ты освобождаешь себя от этой боли, взваливая все, что было, и все, что будет, на совесть и жизнь другого человека. Однако была одна маленькая проблема: эта женщина не отличалась умом — он обнаружил это уже давно, и это сильно изменило их отношения. Она ограничивалась тем, что была рядом; то, что казалось изяществом стиля, пониманием и сознательным поведением, на самом деле оказалось не более чем способом подать себя. В ней не было места сомнению, а значит, и возможности создания личности. Она — вспомним твою любимую тему — под красотой скрывала свою истину: бессодержательность. Результат же таков: будь она бессодержательной, будь она умной, ее решение лишить себя жизни не имело смысла. Так что же это было? Порыв, припадок ярости? Особая ранимость, сделавшая для нее приключение мужа невыносимым унижением? Мой друг почувствовал себя свободным, но одиноким; смерть жены преследовала его, как наваждение. А вместе с этим наваждением к нему приходили воспоминания о счастье и нежности былых времен, словно ее рассчитанная месть несла в себе послание любви. В общем, долгое время он пытался найти какое-то объяснение, которое позволило бы ему выстроить свою собственную, личную историю, собрать себя воедино. Думаю, ему это не удалось. Я говорю «думаю» потому, что перестал с ним видеться: конечно, теперь, когда я живу здесь, вряд ли кому-то захочется тащиться в эту глушь, чтобы повидаться со мной, — разве только проездом. Да и потом, сознаюсь, я уже устал от него — устал, как устает собака от кости, которую грызет.

Ничего себе образ. Ничего себе заключительный аккорд.

Да, пожалуй, этот рассказ начал утомлять даже меня.

Великолепно. А что же теперь?

В каком смысле?

Я имею в виду — к чему ты рассказал мне все это.

Эта история кажется мне интересной. Из нее можно многое извлечь.

Ты хочешь сказать, что она имеет какое-то отношение ко мне?

Да, полагаю, да, в некотором роде.

Тогда начинай объяснять, потому что я не понимаю ровным счетом ничего.

Она тебе ни о чем не говорит?

Нет.

Ну, тогда не знаю, стоит ли продолжать ее.

Послушай. Ты полдня продержал меня здесь, рассказывая историю о каком-то типе — прямо-таки идеальном во всех отношениях, потому что он идеален даже в своих проступках, — о типе, которому приходится пережить самоубийство жены, и ты еще хочешь, чтобы я извлекала из нее уроки, а сам берешь на себя роль подсказчика. Ты действительно хочешь, чтобы я заинтересовалась тем, что ты мне рассказал? Тогда расскажи что-нибудь еще о жене, потому что — не знаю, почувствовал ты сам это или нет, — на фоне того изысканного анализа, которому ты подверг поведение своего друга, она выглядит просто грубым наброском, тенью, пугалом. Такое равновесие невозможно. Эта история просто вынуждает тебя, точнее, меня принимать сторону мужа — об этом ты, в общем-то, и просил меня, верно? — и фактически игнорировать вторую половину этой пары. Такого не позволил бы себе даже начинающий романист.

Что с тобой? Ты разозлилась?

Нет. Мне стало скучно.

Неправда. Но просто удивительна та степень дикости, до которой мы дошли с помощью этой новой моды распределения по квотам присутствия меньшинств в обществе.

Что?

То, что слышала. Теперь, что бы ни делалось, каждый раз начинают с распределения квот: столько-то процентов негров, столько-то маргиналов такой-то, такой-то и такой-то группы, столько-то голубых, столько-то прочих… Я в своем рассказе пренебрег квотой женского пола и тем испортил его. Ради бога, не терзай меня подобной чепухой. Кто угодно, только не ты.

Дело тут не в квотах. Это ты разочаровал меня. Что ты думаешь — что я принадлежу к воинствующим феминисткам? Если да, ты очень ошибаешься. Но я и не невежда и — не как мыслящий человек, а просто как преподаватель литературы, знающий свое дело, — скажу тебе: нельзя рассказывать историю о двух людях, скрывая, каков один из них. Это весьма примитивный прием. Потому я и сказала, что эта история гроша ломаного не стоит, если ты не расскажешь и вторую часть.

Мне стыдно, что я учил тебя, — говорю это вполне серьезно. Мне стыдно, что ты не способна понять историю, которую я тебе рассказал, так, как я ее рассказал.

Историю этого идиота, которому не хватает смелости справиться с ситуацией и который, кроме того, принимает дуру за Афину Палладу?

Господи, как ты можешь быть такой смешной?

Ах, смешной? Это ты не смеши меня.

И ты еще приехала ко мне? Зачем? Для чего?

Вот и я думаю: зачем?

Я не потерплю, чтобы ты издевалась над тем, что я тебе рассказал. Если ты не способна сама разглядеть этот персонаж, молчи; хотя бы молчи. А когда тебя спросят, отвечай: ты приехала ко мне потому, что я тебе нужен. А в таком случае будь любезна не пропускать мимо ушей то, что я тебе говорю, и не бросаться в истерику из-за того, что я не соблюл в этой истории женскую квоту. И, кстати, имей в виду, что рассказчик начинает свое повествование с того места, с которого его устраивает, и не обязан рассказывать больше того, что хочет рассказать. Он не обязан рассказывать о целом мире: только о той его части, которая попала в сферу его внимания. Это ужасная история, а ты превратила ее в задачку на пропорции. Истинно говорю тебе: мне стыдно, что я тебя учил.