Любовь напротив - Серж Резвани

Потревоженная шумом, женщина постучалась в дверь мансарды.

— Шам! Алекс! Это я, Мириам!

Но они, естественно, и не думали открывать. Ну и ну! Она неуверенно постучалась еще пару раз, но все так же безрезультатно… И вот каблуки-шпильки зацокали в мою сторону. Я быстро отступил к лестничной клетке и спустился на один этаж, после чего уже без всяких предосторожностей стал подниматься и, оказавшись наверху, словно случайно столкнулся с дамой в манто в тот момент, когда она выходила из коридора.

— Вы идете от них, — произнес я решительным тоном.

— Да, но — увы! — их нет дома. Я напрасно взбиралась на такую верхотуру. — И очень осторожно — ее шпильки были чертовски высокими и тонкими — она двинулась вниз. Я последовал за ней.

— Проходите вперед. Я подвержена головокружению. Эти лестницы для прислуги просто ужасны, — почти пропела дама с фальшивой игривостью в голосе, уступая мне дорогу на первой же лестничной площадке.

— О, я вовсе не тороплюсь, — ответил я с любезной улыбкой и тут же добавил: — За это утро я поднимался к ним четыре раза. Я знаю, что они дома. Просто они не хотят открывать.

— Четыре раза? — она снова остановилась и, обернувшись, с улыбкой окинула меня пристальным взглядом. — Неужели четыре раза? Двадцать восемь этажей! Их нужно любить, чтобы совершить это ужасное восхождение четыре раза. Но, скажите-ка, откуда вы знаете, что они дома, но не хотят открывать дверь?

Внезапно мне жутко захотелось рассказать ей историю про дом напротив и те же двадцать восемь этажей, которые, в дополнение к этим, мне пришлось преодолеть за это утро. Однако я сдержался и наполовину соврал ей:

— Когда я приходил первый раз, я оставил им стихотворение, наполовину просунув его под дверь. Спустя некоторое время я вернулся, и моего стихотворения уже не было.

— Почему вы думаете, что это они? Его мог забрать кто-то другой.

Мы продолжили спуск. Время от времени я подавал ей руку, особенно на одном неудобном повороте, который повторялся на всех этажах.

— Я знаю это по некоторым мелким признакам, — сказал я и после непродолжительной паузы добавил: — И не только по признакам… я знаю, что они у себя, наверху. Я их видел!

Она снова остановилась, но на этот раз между этажами и, проигнорировав мое признание, произнесла безапелляционным тоном, свойственным женщинам старше сорока, когда они заявляют, что вы им нравитесь, и они не видят причин, чтобы умалчивать об этом:

— Вам известно, что вы очень красивы?

У вас могло бы сложиться впечатление, что я лгу, и эта незнакомка никогда не произносила подобных слов. Но зачем мне что-то придумывать, когда я сам знаю, что хорош собой и что многие женщины говорили мне об этом с необыкновенной откровенностью. Разве мог бы я так вести себя по отношению к ним, если бы не знал о своей привлекательности? Конечно, нет. Красота может быть страшным бременем, если только не воспринять ее как смысл своего существования. Если она не более чем маска, то человеку, обреченному носить ее, не остается ничего другого, кроме как съежиться за ней и замереть. И напротив, признав, что красота является сутью вашего естества, вы почувствуете, что нет ничего слаще владения этим бьющим без промаха аристократическим оружием. Поэтому, когда она произнесла эти слова, я прочитал в ее глазах бесстыдный и властный зов, который зажег во мне кровь. Она смерила меня бесцеремонным, раздевающим взглядом. Я знаю, что эта метафорическая фраза может показаться надуманно литературной, но не хочу отказываться от нее… ни на минуту не забывая остроумной шутки Стендаля, который сказал, что хотел бы писать с простотой гражданского кодекса, — и тут я с ним полностью солидарен. Но в этом месте моего повествования, наплевав на всякую скромность, я вновь повторю: она словно облапала меня с ног до головы. В мгновение ока я почувствовал себя голым под ее жадным и слегка насмешливым взглядом. К моему стыду, я покраснел и опустил глаза, будто наивная девица. Мы вышли на улицу и вместо того, чтобы распрощаться, я, неосознанно подчиняясь желанию незнакомки, предложил подбросить ее на машине, и она с удовольствием приняла мое предложение. Женщина устроилась рядом со мной на переднем сиденье и заметила:

— Шикарная машина для молодого поэта, вы не находите? Почти карета. Скажите мне, как вы подписываете ваши стихи?

Я прекрасно видел, что она насмехалась надо мной. Ее лицо с высокими, тонко подбритыми бровями, полные, тщательно накрашенные губы, высокие скулы и изящный нос, хоть и немного широковатый у основания, напоминали мне Марлен, придуманную, а затем превращенную Штернбергом в великолепный голливудский товар — после невероятного успеха кабацкой певички из «Голубого ангела»[40] перед ней открылись двери крупнейших американских киностудий. Короче, рядом со мной сидела копия — только помоложе — скандальной и бисексуальной Дитрих. Надушенная, лакированная, лощеная и блестящая, эта незнакомая женщина демонстративно вытянула стройные ноги в тончайшей паутинке нейлоновых чулок, прекрасно зная, какой эффект они производят, тем более в вызывающе высоких шпильках, которые позволяют себе выпускать для клиентов из богатых кварталов лишь считанные обувщики с мировым именем.

Поглядывая то на дорогу, то на ее изумительные ноги, которые она демонстрировала мне с откровенностью, граничащей с бесстыдством, я сказал:

— Совсем недавно вас, сидящую на корточках перед чужой дверью, застал Пушкин.

Она рассмеялась:

— Вот как? Пушкин? Уж не хотите ли вы сказать…

— Да, под дверь я подсунул им стихотворение Пушкина, которое по-идиотски подписал собственным именем… Так, глупая прихоть; точно так же я мог бы подписаться Александром, что хорошо согласуется с Алекс…

Улыбаясь, она повернулась ко мне и непринужденно произнесла:

— Значит, во имя этой согласованности вы тоже подло шпионите за ними?

— Я тоже шпионю за ними, — вздохнул я. — Низко и подло… вы даже не можете себе представить, как…

— Одним словом, в их коридоре все подло шпионят друг за другом, — заключила она с нескрываемым удовольствием в голосе и после непродолжительного молчания спросила: — Вы с ними очень дружны?

Я закусил нижнюю губу и ничего не ответил. Тогда она нараспев произнесла, придавая своим словам весомость ритмичным покачиванием носка шпильки:

— Вы-в-нее-чертовски-влюблены, — и уже серьезным тоном добавила: — Можете не отвечать! Только скажите мне честно, что вы думаете о Шаме? Весьма странная пара, вы не находите? Они мне говорили про вас. Вы — тот самый молодой актер, который покупает у них картины?

— Действительно, я тот самый, кто хочет купить их, покупая у них картины.

— А, вот мы и приехали, — как-то слишком весело сказала она, словно вдруг вновь почувствовала себя маленькой девочкой и, указав на здание в османовском[41] стиле, добавила: — Я живу в глубине сквера. Вы можете оставить машину здесь. Пойдемте, у меня есть несколько картин Шама. Я тоже их покупаю… как бы это сказать… из восхищения красотой Алекс… И еще по одной причине, которую я, быть может, раскрою вам… да, я могу это сделать, ведь вы, как и я, шпионите за ними. Я хотела бы их видеть, понимаете, видеть… но так, чтобы они не знали, что я за ними наблюдаю… А еще лучше — чтобы они не обращали на меня внимания, словно бы не замечали, что я их вижу… Однако пойдемте, мне интересно, что вы скажете о моих картинах Шама… Ну же, пойдемте, мой милый Александр… пойдемте, нам еще о многом надо поговорить.

«Ну, пошли, — подумал я, — почему бы нет? В конечном счете, все женщины — прежде всего женщины». Во имя этого конечного счета, я помог ей выйти из машины. По тому, как она опиралась на меня… и как я почти обнимал ее, придерживая под мышку, мы оба поняли, что должны довериться некой силе инерции, которая, получив первоначальный импульс от спуска по черной лестнице в доме Алекс и Шама, подталкивала нас к… к тому, что должно было случиться.

Как только она открыла дверь своей квартиры, я увидел в передней картину Шама.

— Ну, как? Нравится? — спросила она, избавляясь от своих мехов. Не дождавшись ответа, она подошла ко мне и запросто обняла за талию, прижав к своему упругому и в то же время податливому бедру. — Так что? Скажите честно, что вы думаете о живописи Шамириана?

— Ничего. Я вообще не люблю живопись.

— Вот как! Очень оригинально…

Убрав руку с моей талии, она положила ладонь мне на шею и, слегка царапая ее острыми наманикюренными ногтями, подтолкнула меня к открытой двери в салон-библиотеку, где на стенах висели еще две картины Шама.

— А я просто обожаю живопись, — вздохнула она. — На мой взгляд, из всех видов искусств она самая искренняя.

— Именно это я и ставлю ей в упрек: неумение лгать.