В свете старого софита - Мария Романушко

В стенгазете напечатали: «год». Не «плешивый гад» – а «плешивый год». А это был год столетия Ленина, вся страна готовилось праздновать день рождения любимого вождя, а тут вдруг – «плешивый год»!

…Я в ангине, сижу дома. Телефона в ту пору у меня ещё не было. Неожиданно приезжает Дюшен:

– Романушка, тебя срочно вызывают в деканат!

…Декан потрясает перед моим носом стенгазетой:

– Это ваше сочинение? – тычет он пальцем в моё стихотворение.

– Ну, да. Здесь и фамилия моя. Только здесь опечатка…

– Опечатка? Какая ещё опечатка?!

– Не год плешивый – а гад. У меня в стихах написано: «И плешивый гад придёт, рыдая…»

– Гад?! – у декана глаза лезут на лоб. – Какого плешивого гада вы имели в виду?! – взвизгивает он, как будто его кольнули шилом в одно место.

– Абстрактного.

– Абстрактного?! По-моему, здесь содержится явный намёк… Вы не находите?!

– Нет-нет, – заверила я его. – Я Ленина вовсе не имела в виду. Стихи просто так написаны. Для смеха.

– Для смеха?!! Вы отдаёте отчёт в своих словах?!!

– Конечно, отдаю.

– И вас не страшит отчисление из института?

– А за что? – простодушно спросила я.

– Идите!!! – рявкнул он.

«Ну что? как?» – теребили меня однокурсники, когда я вышла из деканата.

– Наверное, отчислят…

– Бедная! – вздохнул кто-то.

– Плевать! – сказала я.

…Каждое утро, приходя в институт, я смотрела на доску объявлений, ища приказ о своём отчислении. Но его – не было… Не было и не было.

Почему меня не выгнали, я так и не поняла. Может, Громов за меня вступился? Не знаю. Конечно, было бы забавно заглянуть к декану и поинтересоваться: а почему вы меня не отчисляете? Забавно, но – глупо. Итак, меня оставили в покое. Продолжаю учиться.

* * *

…Всю зиму мой клоунский образ то смутно брезжил, то ускользал от меня. Я исписывала страницу за страницей своего дневника, в попытках нащупать, поймать, понять: кем я должна быть в манеже? Я знала твёрдо только одно: я не должна подражать своему любимому Клоуну, не должна копировать его. Ведь не этому он меня учил. Он учил другому – быть собой. И только собой. Но я ещё плохо знала себя. И мой дневник помогал мне докопаться до своей собственной сути.

Это уже была середина марта. Однажды вечером, когда в доме все спали…

«Слушай, тетрадь… Я, кажется, поняла, нашла!

Манеж. Красный, мягкий. В свете прожекторов…

Выходит клоун. (Я). Медленно иду вдоль барьера, всматриваясь в лица зрителей. Звучит музыка – тихо, грустно. Конферансье: «Романуш, что ты ищешь?» Я: «Понимающие глаза». Конферансье: «А что ты хочешь делать?» – «Читать стихи», (Смех в зале). «Но ты же клоун, Романуш!» – «Да, клоун. И поэтому я буду читать стихи… Клоун – самый грустный человек. Вы знаете, что такое – Клоун? Он прикидывается шутником, и вы плачете от смеха. А вы говорили с клоуном по душам?» (Присаживаюсь на барьер).

И дальше – стихи.

Например – эти. Я их только вчера написала:

.  Шуты смеются сквозь слёзы..  Но что увидишь под гримом?.  Шутам не бросают розы.  К ногам – а хохочут в спину.

.  Такая у них работа..  Они выбирают – сами..  Но только, о ради Бога,.  Не нужно завидовать славе.

.  Работа – каких не много..     Ей жизнь отдана – до капли….  Но только, о ради Бога,.  Не нужно над ними плакать,-

.  Когда увидишь без грима.  Шута…

Но кто меня выпустит, кто?

Пожалуй – никто. С дефектом речи? Ха-ха!

А я бы их заставила плакать. Не только от смеха…

Но вот не знаю – нужно ли это цирку? Ведь цирк – это праздник! Музыка, улыбки, аплодисменты…

Нужен ли цирку трагик? Второй трагик? Один уже есть – Енгибаров.

Ездила бы, писала – и рассказывала людям. Сама! Своё!

А иссякла бы – ушла с арены…

По-моему, цирку необходим психологический элемент – как и любому другому виду искусства. В противном случае он перестанет удовлетворять запросы зрителей. И в цирк будут ходить только дети. И цирк превратится в ЦЮЗ – цирк юного зрителя. Где только хи-хи да ха-ха».

…А за окном всё падал и падал снег, густой, мохнатый… Несмотря на то, что уже наступило 15 марта. День рождения Моего Клоуна. Но я об этом пока не знала.

«Томбэ ля нэжэ…»

В СВЕТЕ СТАРОГО СОФИТА.

ЕЖЕНОЩНОЕ

Глава третья

…Океан памяти выносит на берег маленький чёрный потрёпанный портфель, с которым я бегала на лекции в Полиграфический институт. А портфель этот набит драгоценностями. Тут столько всего!…

1. Программка Сочинского цирка, осень 1967 года. (Это когда мы с ним познакомились).

2. Несколько школьных тетрадок – дневники сочинской осени.

3. Тонкая школьная тетрадка в синей обложке – рассказ «Зависть», черновик. (Чистовик находится в Архиве литературы и искусства в фонде Енгибарова).

4. Журнал «Волга» за 1970 год с его новеллами.

5. Несколько журналов «Театральной афиши» весны-лета 1970 года, когда он выступал в Московском цирке, и в «Афише» порой печатали его фотографии – эпизоды его номеров. Поэтому я охотилась за этими «Афишами».

6. Плотная стопочка билетов в Московский цирк на Цветном бульваре на спектакль «Весенние дебюты» – 22 билета! Но на самом деле в цирке (в ту весну и лето) я была больше двадцати двух раз: потому что ещё ходила по контрамаркам с Дюшенами, Катей и Наташей, Игорь Борисович устраивал нам такой праздник. А ещё я изобрела хитрый способ: как по одному билету ходить дважды!

7. Дневники весны 1970 года – толстые общие тетрадки, но не в цельном, а в разодранном виде: какие-то страницы я из них вырывала в последующие периоды жизни. (Мне не хотелось, чтобы мои потомки сочли меня чересчур сентиментальной). А между страниц дневника – клочок афиши, сорванный 18 марта 1970 года на Садовом кольце, неподалёку от Красных ворот. Маленький клочок, сухой и жёсткий от клея, жёлтый, как осенний листок… Этому клочочку-листочку уже тридцать пять лет.

«Весь вечер на аренезаслуженный артист Армянской ССРЛЕОНИД ЕНГИБАРОВс партнёрами Завеном Мартиросяноми Альбертом Миносяном»

8. Ещё в портфеле – пакет с фотографиями. Это я его снимала. Тогда же – летом 1970 года. Хотя фотографии не высшего качества, потому что снимать в цирке трудно, всё время ослепляют прожектора… Но мне эти мутные, нечёткие изображения говорят очень много. Глядя на них, я могу мысленно восстановить его номера.

9. «Вечерняя Москва» с заметкой о спектакле «Весенние дебюты».

9. Пригласительный билет в ЦДРИ на его Творческий вечер.

11. Черновик киносценария «Алле!» Это я для него написала.

12. Черновик моего разгневанного письма к нему. (По поводу того, что он кое-что изменил в своих номерах, а я считала, что это – неправильно).

13. Два его письма из Еревана (по поводу моего сценария «Алле!»).

14. Квитанции от моих телеграмм, отосланных ему в Ереван, когда мы собирались делать вместе фильм, и целую зиму шли переговоры: где снимать, с кем снимать…

Да, в этом портфеле, в основном, черновики. Потому что в те далёкие времена у меня даже пишущей машинки своей не было. Всё писалось от руки, чистовик отсылался адресату, а черновик оставлялся себе – на память.

15. Ещё в портфеле живут белые перчатки – это его перчатки, в которых он выступал (в некоторых номерах). Мне их подарила спустя много лет одна художница, а к ней они попали довольно причудливым путём.

16. Здесь же – пригласительный билет на Вечер, посвящённый его памяти. (Это уже 1982 год. Я готовила этот вечер пол года. Как-нибудь расскажу про эту эпопею.)

А ещё… ещё на стене в моей комнате висит Скрипка. Его Скрипка! Та самая, с которой он выступал в манеже. На которую я молилась, которая была для меня зримым образом души Моего Клоуна. Эта Скрипка вот уже пять лет живёт в моём доме. Висит над диванчиком моей дочки, которая обожает Клоуна и считает его своим другом. Хоть и родилась через семнадцать лет после его ухода. Как она оказалась у нас, его Скрипка? Её нам подарили в благодарность за фильм о Клоуне, который мы сделали вдвоём с дочкой. (Это – уже 2000 год, и это – отдельная история, в своё время расскажу и об этом.)

А рядом со Скрипкой висит старая-престарая енгибаровская афиша, которую я ободрала когда-то (в марте 1971 года), ночью на Самотёчном бульваре, с круглой афишной тумбы… Я обдирала её, а в это время – мимо, со звоном, роняя на чёрную, мокрую мостовую синие искры, пролетали красные трамваи – красные сверкающие иглы, сшивающие времена и эпохи моей жизни…