Великолепие жизни - Михаэль Кумпфмюллер

А снег все идет и идет, она думает о Юдит, собравшейся в Палестину, а сама мысленно все время гуляет по горам. Франц тихий ужасно, ему хочется знать, как в конце концов все решится с квартирой, но знакомая госпожи Ретман, как назло, теперь в отъезде, они встречаются с хозяйкой в прихожей, вежливо раскланиваются и расходятся в разные стороны. Однажды, ближе к вечеру, она вдруг стучится к ним вместе с каким-то мужчиной, тот якобы ищет квартиру, но эта, похоже, не особенно его вдохновляет. Он испуганно косится на Франца, возлежащего на софе, пока госпожа Ретман расхваливает достоинства своих трех комнат, заодно делая вид, какая это для нее жалость — таких замечательных квартирантов выселять.

Все опять как-то повисает в воздухе. То кажется, что они все-таки остаются, то прикидывают, к кому из знакомых в случае нужды можно временно подселиться. Или вообще из Берлина уехать? Опять всплывает Меран, она даже понемногу на это настраивается, Меран, почему бы и нет, но тут вдруг Франц заговаривает о Вене, что ее, честно говоря, безмерно удивляет, ведь в Мюрице, помнится, он от Вены камня на камне не оставлял, Вена во всех отношениях совершенно неприемлема, хотя какой-никакой, но все-таки тоже город.

После того приступа жара он почти не писал. Вечерами он садится за стол, но сразу видно, что ему это не по нутру, работа утомляет, только отнимая силы, вместо того, чтобы придавать новых. Иногда ей хочется его отговорить, она напоминает, просит — пожалуйста, только не допоздна, как вчера, вчера он опять полночи просидел. Она слышала, как он пришел, и уже тогда хотела спросить, но не осмелилась, как и сейчас, за завтраком, когда она в его халате сидит у него на коленях и ни одна душа на свете не знает, что с ними дальше будет.

Она так до конца и не поняла, что у него там было с этой М., так мало и неохотно он об этом рассказывал. Кажется, он не говорил дословно — мол, разрушили, — но что-то вроде того, что они друг друга не щадили, во всяком случае, он долго ее ждал, жил от письма до письма и все надеялся, себя изводил, так что это был лишь вопрос времени, и в итоге все распалось само, просто у обоих силы кончились. Раз или два она видела у него на столе письма от нее, почерк на конверте, о котором она еще что-то успела подумать, но все это уже больше месяца назад.

Если он снова заболеет, она и на этот раз, не задумываясь, врача вызовет. Вчера, за ужином, у нее вдруг будто предчувствие какое возникло, очень уж усталым он выглядел, и глаза больные, — и точно, оказалось, у него температура. С тех пор они опять регулярно меряют. А у него и утром легкий жар, до полудня, то подскочит, то опять упадет, и все около 37,5.

Словно одной этой беды им мало, госпожа Ретман объявляет, что все определилось и к 1 февраля им надо съехать, а с квартирой на замену, к сожалению, ничего не получится, она уже сдана. Что ж, в глубине души они к этому готовились, Франц даже шутит, благодаря этому они, мол, теперь по крайней мере с Берлином основательно познакомятся, однако шутка звучит как-то невесело, словно ему вдруг все надоело, но хотя бы про Меран и Вену он больше не упоминает.

Повод для радости по-прежнему дают посылки — то масла кусок, то что-нибудь для хозяйства, посылает, как правило, Оттла или мать, а однажды, хлопотами Макса, приходит пакет помощи от женского союза, какие рассылают бедствующим в Германии иностранцам. Франц мечтал о плитке шоколада или еще о чем-то, чего в Берлине не достать, но вместо этого в посылке только унылые манка и рис, мука и сахар, чай и кофе, что особых восторгов у них не вызывает. Можно, впрочем, испечь торт, и она мгновенно решает, для кого: для детишек из еврейского сиротского приюта, где она в прошлом году подрабатывала швеей. Принимают ее там как ангела-спасителя. Торт съеден в один миг, но детишки все равно ее не отпускают. Голодные, грустные мордашки, огромные черные глазищи. И тут я вдруг запела, рассказывает она вечером Францу. Так они и пели вместе, а потом молились, на прощанье, конечно, слезы, словно они знали, что теперь уже не скоро увидятся.

Для Франца подобные вылазки в город уже немыслимы. Я теперь сугубо домашнее животное, шутит он. Могла ли ты в Мюрице такое себе вообразить? Ведь на пляже я выглядел чуть ли не спортсменом, из кресла-кабинки в воду бежал бегом, и обратно тоже, прогуливался с тобой до дальнего причала, даже в лес с тобой ходил, целых два раза с перерывом всего в несколько дней, а теперь погляди только, в кого я превратился. Он хочет, чтобы она чаще встречалась с другими людьми, пусть не думает, что его нельзя одного оставлять, к примеру, когда спит, он вполне может без нее обходиться. Ты слышишь меня? Когда он о чем-то просит, у него лицо ребенка, она кивает, потом качает головой, словом, она подумает.

Кажется, без него она теперь вообще не сможет спать.

В целях экономии они топят только спальню. Это уже почти как на Микельштрассе, просто поразительно, до чего мало места требуется человеку в случае нужды, по сути, у них всего только и есть что кровать, небольшой столик, стул и шкаф, но вообще-то вся жизнь протекает в кровати, где они даже едят, — правда, потом целый день от крошек не избавишься.

9

Каково его самочувствие на самом деле, сказать нелегко — это не считая температуры и угрызений совести перед Эмми, которую надо было удержать от очередных эскапад, да у него, к сожалению, сил не нашлось. Радоваться особенно нечему. Правда, он спит, у него есть еда, есть Дора, конечно, но в общем и целом он какой-то дохлый, работа встала, это просто еженощный перевод бумаги и не более того — по крайней мере, в последние недели. Ему страшно, что он опять заболеет, но он хотя бы способен эти свои опасения высказать, в длинном письме Максу, в котором, правда, он делает вид, будто все это пустяки: если бы укрепить под ним почву, засыпать пропасть у самых его ног, прогнать стервятников в небе и укротить бурю над головой, — вот если все это сделать, тогда, пишет он, худо-бедно еще можно жить.

Гостей он теперь принимает в кровати, в начале месяца это супружеская чета Кацнельсонов, которые остаются чуть ли не до вечера, тогда как подруга Доры Юдит пробыла лишь чуть дольше получаса. Он иногда даже и от столь кратких визитов устает, но потом вдруг опять ощущает прилив сил, хочет куда-нибудь выйти, он и так без конца все пропускает, сегодня, к примеру, он хочет пойти на чтение «Братьев Карамазовых». Мадемуазель Бугш из Дрездена и чтица-декламатор Мидия Пинес его пригласили, обе пожаловали к ним сразу после обеда, и до сих пор ему ни секунды не было скучно. Особенно симпатична господину доктору маленькая смуглолицая Мидия, разговор идет о великих русских, о различиях между Толстым и Достоевским, об искусстве художественного чтения, обсуждаются даже дальнейшие планы на вечер, после концерта можно еще и по городу прогуляться, но именно эти планы в конечном счете и заставляют его передумать: нет, лучше он останется дома. Он переоценил свои силы. Все удивлены, даже обескуражены, еще пробуют его уговорить, а он даже пытается встать, но именно эта попытка и решает все сомнения окончательно.

Как выясняется, ему, похоже, все-таки есть о чем пожалеть. Дора возвращается с концерта в восторге и с тех пор только об этой Мидии и говорит. Уже семь утра, первый завтрак стоит перед ним на ночном столике, а он все слушает ее впечатления, слушает почти через силу, иногда отвлекаясь мыслями, словно завидуя всей этой оживленной компании, что после концерта еще заглянула на часок в винный ресторан, где не смолкали хвалы в честь Мидии. Как жаль, что она не может рассказать все это как следует, говорит Дора, но она сияет, она все время о нем думала, весь вечер, пока он тут в постели лежал и из-за звонка Элли злился, ибо как только они ушли, позвонил телефон, это оказалась Элли, опять изводившая его своими вечными треволнениями.

А квартиру себе они все еще не подыскали.

Дора поместила объявление: пожилой господин снимет две комнаты, желательно в Штеглице, хотя в этот раз они готовы ехать и в Целендорф, пусть это и отодвинет от них Берлин еще дальше. Иногда ему кажется, что он тут как в заточении. Уже больше месяца в раввинской семинарии не был, даже с Эмми не встречался, только по телефону коротенько поговорил, что оказалось еще хуже, чем встречаться, она была с ним весьма холодна, почти равнодушно рассказывала о своих слезах, о том, как часто и как долго она из-за Макса плакала, но теперь, не сегодня завтра, этому навсегда будет положен конец.

Сидя за столом, он то и дело с досадой спрашивает себя, чего ради он тут расселся, и играет с мыслью, что в новой квартире все будет иначе. Он не может понять, с чего вдруг — то ли от упадка сил, то ли от странного чрезмерного покоя, который никак с себя не стряхнуть, — ему все написанное больше всего хочется просто сжечь.