Моя горькая месть - Юлия Гауф

ребенка своего доверить.

— Нет, Влад, ты меня выслушаешь! — прошептала, и потянула на кровать. — Ты так легко определяешь, когда я вру, и сейчас не будет ни слова лжи. Клянусь! Пока ты меня не выслушаешь, ты никуда не уйдешь!

Влад

Веру я люблю, но счастливой ее делать не хочу. Отец как-то сказал мне, что значит, это не любовь, но это она — паскудная сука. Уничтожать Веру тоже не тянет, а тянет… иметь ее, подчинить, напиться-надышаться ею, и отпустить потом.

Когда самого отпустит, если этот день вообще настанет.

— Послушай меня, просто послушай, — прошептала, как безумная. Да она и есть безумная — взгляд такой же, как у матери, от того и тяжело смотреть на Веру. А она ногтями впилась в шею, и я руки ее сбросил — совсем сбрендила.

— Что насчет Ники? Что? Говори, твою мать, я слушаю. Но прежде чем снова сказочки рассказывать вспомни, на каком мы этаже, — терпение я потерял, и говорю сейчас именно то, что чувствую, и отнюдь не шучу. — Соврешь — в окно вылетишь.

Вера — патологическая лгунья. И даже хочется, чтобы продолжила врать, чтобы дала мне повод слово сдержать. А я потом, следом, и все закончится, наконец.

— Это и правда был несчастный случай, — зачастила она, а я усмехнулся — снова за старое. — Я…

— Окно сама откроешь?

— Да дай же ты мне договорить! — повалила меня на кровать, и на меня села, и ни капли страха, что я сделаю то, чем грозил. А я ведь не врал. Или Вера знает обо мне то, чего я сам не знаю? — Я Нику уговорила пойти на конюшню, одной страшно было до жути. Ты ведь знаешь страшилки, которые об этом месте рассказывали? Женщина в белом.

— Женщина в белом, — эхом повторил я. — И это она во всем виновата, так? Персонаж городской легенды, так, Вера?

Ее в психушку надо бы сдать. Говорит бредовые фразы, но самое главное — то, что я увидел за время проведенное с ней: то трясет Веру, то несет, то любит, то ненавидит. Больная и бедовая. На грани, или уже за гранью, и спасения нет — сломана она, и не склеить.

— Мы пошли. Вероника сказала мне, что мама запретила из дома выходить. Она редко ее отпускала, боялась за нее…

— Контролировала и подавляла, — перебил. — Называй вещи своими именами. И тебя мать к Нике подпускала лишь потому, что ты никак не могла на сестру повлиять: нищая девчонка, да еще и младше. Угрозы никакой. С другими девочками Нике общаться было запрещено, они ведь могли объяснить сестре, что то, что происходит — ненормально. Что нормальные мамы не так со своими детьми обращаются.

Я долго не мог этого понять: почему именно Вера была вхожа в наш дом? Дочь шлюхи и наркоманки, одетая в тряпье. А потом дошло: чтобы сестра не взбрыкнула от того, что подруг нет, вот мать и выбрала для нее самый безопасный вариант — девочку, для которой любой кошмар является нормой. И совсем недавно я осознал то, что должен был давно понять: я считал, что мать всем сердцем сестру любила, но… нет.

Ника была ее игрушкой, послушной куклой. Такой и должна была оставаться — марионеточной девочкой. Таких лелеют, контролируют, балуют, но не любят.

— Мы шаги услышали тогда. Я сначала подумала, что мальчишки пришли, или бомжи, а потом голос услышали. Мама… это она была, домой пораньше вернулась, и увидела, что Ники нет. А потом заметила нас, как мы шли к конюшне этой проклятой.

Вера продолжила говорить, но она сейчас будто и не со мной. Сидит верхом на животе, кожей ее жар чувствую, но сама она далеко от меня — потерялась в прошлом, которое я от всей души ненавижу. Нас всегда трое будет: я, она и е*аное прошлое, воплощение которого — наша мать.

— Я не видела ничего, правда, там камни были, конюшня ведь не деревянная, и старая. Потолок обваливался, и я за груду камней и спряталась, — Вера бормотала, слова проглатывая, и ее снова трясти начало. Да и меня тоже, душой чувствую — она правду говорит, но я с той сроднился, в которую всю жизнь верил. И эту слышать больно, я уже знаю, что дальше будет.

Знаю, что Вера скажет, и лучше бы ей замолчать.

… - я уши заткнула, чтобы не слышать ничего, но все равно слышала. И глаза зажмурила. Сидела на корточках долго-долго, и в себя пришла только когда ноги затекли. Знаешь, я до сих пор ненавижу, когда мурашки по коже бегают — тот день вспоминаю, — рассмеялась, а из глаз слезы бегут вниз. На губы, по шее стекают к груди, но Вера их не замечает — она вообще ничего не замечает.

— Перестань, — хрипло попросил, и за талию ее обхватил. — Это несчастный случай, хорошо, только замолчи. Замолчи, милая, не надо.

— Я ее на полу увидела. Это… да, это несчастный случай, мама не в себе была, — Вера наклонилась надо мной, и слезы ее теперь на мою грудь капают, кислотой разъедая. — Или не несчастный случай, я не знаю, Влад, не знаю! Недавно только вспоминать начала об этом, или же просто думать запрещала самой себе. Мама толкнула ее — это то, что я знаю. Толкнула, и ушла, а Ника лежала там, и на ней камни были, а я правда помочь хотела. Я и в грудь ее била, чтобы она очнулась, и трясла, и вытащить пыталась, и…

И это конец, это самый эпичный пи*дец моей жизни. Каждое слово — правда, каждое гребаное слово. Чертовски больно от такой правды, лучше бы мне узнать ее сразу, или хоть в тот день, когда Вера пришла ко мне требовать деньги на лечение матери — все бы по-другому было.

Абсолютно все было бы иначе. Я бы просто любил Веру, а не убивал.

— Вера…

— Это не все, Влад, это не все, — кажется, у нее силы закончились, и Вера легла на меня, мокрым лицом в шею уткнувшись. — Я сказала, что это несчастный случай был? Так вот, я не уверена.

— Это мать была.

— Или я, — всхлипнула она. — В том-то и дело, что я не знаю. Может, Ника без сознания была, а я… я испугалась жутко, и так трясла ее, так тянула, и била, чтобы очнулась. Может, я ее добила? Или, — Вера рыданиями захлебывается, стонет мне в шею, да мне и самому орать охота, чтобы больше ни слова не говорила, —