Год гиен - Брэд Гигли

С болезненно застучавшим сердцем он узнал любимую мелодию Найи, старую песню из Фаюма — огромного оазиса в центре страны. Ханро начала петь:

Плачут мельницы колеса,Семь гусей летят по небу,Звуки их доносят голос,Из пустыни темной весть.Плачут мельницы колеса,Только этот скрип и слышен,А еще — удары сердца…О, живи, моя любовь!Плачут мельницы колеса,Я одна, в пустой постели,Ты же — одинок в пустыне…О, живи моя любовь!Плачут мельницы колеса.Ты один в земле восточной,Но пока любить я буду,Не погаснет мой очаг…

Глаза Семеркета затуманились, когда ои вспомнил любимый низкий голос Найи. Дознаватель медленно попятился прочь, но нечаянно задел за дверной молоток, и Ханро, перестав играть, обернулась. Губы женщины сложились в медленную улыбку, когда она узнала пришедшего.

— Я и не подумала, что кто-то слушает, — сказала Ханро.

— Я подслушивал, — признался Семеркет, торопливо вытерев слезы. — Прости. Я должен был подать голос. — Он сделал еще шаг назад. — Ты очень хорошо играешь.

— Да здесь почти нечем больше заняться, кроме как всю жизнь бренчать, — она потянулась и взяла на струнах томный аккорд. — У меня нет профессии, как почти у всех здешних женщин.

— Наверняка твое время занимает семья…

Семеркет показал на дом позади Ханро. Его жест подразумевал, каких огромных хлопот все это требует.

Женщина покачала головой.

— Только мой младший, Рами, еще живет дома, да и он большинство ночей проводит где-нибудь со своей девушкой. Ему уже почти пятнадцать, он скоро женится и заведет свою семью. А что касается мужа… Он тоже уходит ночами.

Семеркет приподнял бровь.

— Куда?

— Это чиновный допрос? — глаза Ханро остались непроницаемыми, но она рассмеялась. — На другую сторону реки, в Восточный Город. Вероятно, он убьет меня за то, что я вам об этом рассказала, но мне все равно.

Она отвела взгляд.

— А я думал, всем здешним жителям запрещено покидать этот берег реки.

— О, они с Панебом все время туда отправляются — по своим «служебным делам». Каждые несколько недель… — Ханро помолчала, вздохнув. — Ну, а я остаюсь тут и упражняюсь в игре на арфе.

Она снова начала лениво наигрывать песню, напевая припев:

— Водяные колеса плачут ко мне…

— Спой что-нибудь другое, — резко сказал Семеркет.

— Почему? — невинно спросила она. Пальцы ее продолжали перебирать струны. Потом, удивленная до глубины души, женщина бессердечно засмеялась. — Надо же, вы плачете!

— Нет.

— Да!

Она снова безжалостно рассмеялась.

— Я вижу слезы на ваших ресницах. Представляете, твердый человек министра тронут до слез моим пением.

— Это была любимая песня моей жены.

Ханро перестала небрежно пощипывать несуществующее пятно на своем схенти.

— Вы женаты?

— Больше нет.

Легкая, но жестокая улыбка заиграла в уголках ее губ.

— Значит, она умерла?

— Мы развелись.

— А, — вздохнула Ханро, как будто эти слова все объясняли. — Так вы ее били.

— Нет.

— Тогда, полагаю, спали с другими женщинами.

— Нет!

— Значит, она была дурой.

— Она хотела иметь детей.

Это заставило ее на мгновение призадуматься.

— А вы не смогли?

Он покачал головой.

— Поверьте мне, — проговорила Ханро, — некоторые женщины могут счесть это одной из самых привлекательных ваших сторон.

Он снова взялась за арфу. Ее жестокие пальцы снова заиграли мелодию про мельничные колеса, и она вновь дерзко запела:

Плачут мельницы колеса,Пламя от костра мерцает…

Потом Ханро замолчала.

— Как вы думаете, что означают эти слова? Мне они кажутся глупыми.

— Это песня из Фаюма.

— Я слышала, что он весь покрыт зеленью, — вздохнула Ханро. — Как бы мне хотелось посмотреть на подобное чудо.

— Огромные колеса разносят воду далеко вглубь оазиса. Весь день напролет они поскрипывают и стонут. Некоторые думают, что этот звук похож на плач женщины по своему возлюбленному.

— Но если там так много воды, как же может разгореться костер? Это глупо.

Она снова проиграла припев.

Семеркет внезапно вырвал у нее арфу и швырнул на подушки, инструмент упал с немелодичным звоном.

— Некоторые костры никогда не гаснут, — грубо сказал Семеркет и навис над женщиной, тяжело дыша.

Медленно откинувшись на подушках, Ханро уставилась в его черные глаза.

— Никогда? — переспросила она.

Потом засмеялась и снова подобрала арфу.

* * *

В доме Хетефры Семеркет принялся систематически описывать имущество жрицы в поисках того, что помогло бы узнать ее ближе и таким образом выяснить, кто мог бы быть ее врагом.

В спальне чиновник нашел сундук, спрятанный под одеялом, на котором лежала Сукис. Попросив убраться слегка обиженную кошку, он отнес сундук в гостиную и поднес к лучу света, падающему из высокого окна. На крышке черные вороны из агата летели через виноградные лозы, хватая кисти из ляпис-лазури. Оборванные виноградные листья, выполненные из грушевого дерева, лежали на земле, а под ними мыши и жуки-скарабеи дрались за оброненные воронами виноградины.

Семеркет затаил дыхание, пробежав пальцами по инкрустированному дереву и камням. Чем больше он смотрел на сундук, тем больше проникался благоговением — не только потому, что вещь переливалась всеми цветами и была превосходно сработана. Лишь взгляд художника мог ухватить такую сцену!

Этот сундук был целой поэмой — печальной поэмой. Тут не просто изображалась обычная сельская сценка — картина повествовала о самой жизни, о том, как красота и совершенство неизменно разрушаются атакующим их хаотическим злом.

Вертя в руках сундучок, Семеркет увидел иероглифы внизу панели, инкрустированные слоновой костью на темном дереве: «Я, сей сундук, принадлежу Хетефре. Сделал меня Дитмос, ее муж, фараонов плотник».

Семеркет на мгновение представил себе, как Дитмос урывал минутку-другую от вечерней работы, чтобы сделать подарок жене. Было сразу видно, что плотник вложил в этот сундук всю свою любовь к жене и что он предвидел наступление того времени, которое отберет у них мгновения счастья.

Чиновник подумал о вещах, которые сам он дал Найе во время их женитьбы. Среди них не было ничего столь прекрасного, как этот ящик. Он вспомнил, как однажды жене захотелось иметь редкий цветущий кактус, который рос в пустыне на высоком утесе. Но он не захотел карабкаться за ним на такую высоту.

Семеркет осторожно поставил сундук обратно в угол комнаты.

Когда до него донеслись вечерние звуки и повеяло прохладным воздухом пустыни, он подивился тому, что судьба занесла его в это место. То был зачарованный город, где красота являлась законным платежным средством. Самое странное, что строители гробниц воспринимали это как должное, — как другие египтяне воспринимают колодезную воду или хлеб.

Семеркет почти надеялся, что не найдет среди них убийцы жрицы. Если же найдет, ему останется только сыграть роль, изображенную на крышке сундука Хетефры — роль ворона, который портит виноград, убивает совершенство. Строители гробниц жили в изоляции, созданной их привилегиями и уверенностью. Если убийца находился среди них, чиновнику наверняка суждено стать порывом ветра, который разрушит эту изоляцию.

Встревоженный Семеркет подхватил кошку, и она угнездилась у него на руках, успокаивая его своим мурлыканьем.

* * *

Когда рассвело, Семеркет направился к башне меджая Квара и увидел, что тот, раздевшись, присел у ее подножия и плещет на себя воду из кувшина. Чиновник уже успел понять, сколь священной является вода для деревни строителей гробниц. Ведь рядом с Великим Местом не было ни колодцев, ни ручьев; земля была суха, как мумии, которые лежали там в гробницах. Каждый день караваны ослов привозили строителям гробниц воду по крутой тропинке, идущей от далекого Нила.

— Вижу, чистоту ты ценишь больше утоления жажды, — дружелюбно сказал Семеркет, приблизившись к меджаю.

Квар встал, вытираясь тряпкой.

— А это вас удивляет? — спросил он. — Что «грязный нубиец» по утрам утруждает себя умыванием?

— Я такого не говорил, — ответил Семеркет.

Стражник фыркнул:

— Но подумали, как и все египтяне.

Лицо Семеркета по-прежиему хранило вежливое выражение:

— Я тебе завидую, раз ты знаешь, что думают все египтяне. Это должно сильно упрощать тебе жизнь.

Квар быстро оделся, затянул ремни доспехов и застегнул шлем. Закончив облачаться, он осторожно взглянул на Семеркета.

— Что вам от меня надо?