В подполье можно встретить только крыс - Петр Григоренко

Наконец, власть начинает показывать зубы. В июле арестовали Баева Гомера, умного, спокойного, тактичного человека, прекрасного организатора, пользующегося всенародным уважением. Его арест всколыхнул крымско-татарскую общественность. Подняла свой голос и Москва. Но в целом - затишье. Чем-то оно должно разрядиться, но пока что я спокойно тружусь на базе. И больше тревожусь Чехословакией, чем крымскими делами. Там прошла Черна над Тиссой. Было очень тревожно. Думал: "Неужели все же нападут?" Потом Братислава успокоила. После, я больше всего ругал себя за это. Именно в Братиславском коммюнике почти прямо, с использованием советского лицемерия, сказано: "Нападем". А я этого не понял. Считал, что умею расшифровывать партийное двуличие, а оказывается не смог. Наоборот, после Братиславы я решил, что вторжения не будет.

21-го августа проснулся с чувством какой-то тревоги. До шести оставалось еще несколько минут. В это время мне обычно больше всего хочется еще поспать. А тут - ни в одном глазу. И внутренний голос гонит из постели. Но вот заговорило радио, и я сразу понял "Вторжение!" Как пружиной подброшенный выскочил из кровати. Что делать? Надо же что-то делать! Как назло, голова не дает ни одной стоящей мысли. Иду на работу. Там встречаю опечаленные, растерянные лица собригадников: "Это плохо, Петр Григорьевич?"

- Да, ребята, очень плохо!

Люди постарше, пережившие войну, спрашивают: "Это война?" В городе вообще настроение подавленное, угнетенное. Среди курортников растерянность: оставаться или уезжать? И крымских татар, как назло, нет. И вдруг где-то в середине дня - Решат Джемилев. Обсудили ситуацию. Надо ехать в Москву. Решат готов к этому. Сажусь за письмо. Адресую Павлу Литвинову, Ларисе Богораз, Петру Якиру, Алексею Костерину. В письме даю свою оценку событиям. Прилагаю проект текста. Пишу его в очень энергичных выражениях, а в тексте письма говорю по этому поводу: "Не надо бояться сильных выражений. Бывают моменты в истории, когда надо идти на все, до смертной казни включительно, чтобы привлечь внимание общественности. Я предлагаю энергичное обращение, в котором ставятся все точки над "i". Если у вас есть какое-то другое предложение, я готов присоединиться к нему. Если сделаете совсем иное заявление, мою подпись ставьте. Если хотите предпринять какое-то действие, в котором нужно физическое участие, пришлите телеграмму в одно слово: "Выезжай!"

Решат уехал. Однако улететь из Симферополя, как предполагалось - 22-го, не удалось. И он, чтобы не рисковать еще одним днем, уехал в этот же день поездом. 23-го он должен был быть в Москве. Я с нетерпением ждал от него вестей. Очень боялся, что перехватят в дороге или заберут в Москве на квартире кого-нибудь из наших, которых тоже могли ведь забрать в порядке "профилактики". В общем, тревога за Решата преследовала меня. Но и в Ялте было достаточно оснований для тревоги. Курортники разъезжались. Ходили слухи о тяжелых боях в Чехословакии. Появились первые сообщения об убитых. После я узнал, что убитых в боях не было, т.к. не было самих боев. Были погибающие в авариях. Но власти, чтобы настроить людей против чехословаков, сообщали об этих погибших, как о боевых потерях. Но озлобление народное направлялось не на чехословаков. Какая-то женщина, видимо помешавшаяся от горя, ездила в трамваях, непрерывно повторяя: "Сволочи! Убили моего сына. Сволочи! Они своих сыновей туда не послали. Послали моего единственного сына, чтоб его там убили". И никто ее не трогал. Так она и ездила. Не видел я ее только в день своего отъезда - 27-го августа.

Меж тем Решат явился 23-го к Литвинову и тот, прочитав мое письмо, под большим секретом сказал Решату, что на 25-ое намечена демонстрация. Решат загорелся: "И я!" Он был врожденный сторонник решительных действий. Но Павел его охладил. Он сказал: "Ты должен наблюдать за тем, что будет происходить. Все, что увидишь, постарайся запомнить и подробно расскажи Петру Григорьевичу. И Решат добросовестно все выполнил. Он наблюдал со стороны, как демонстранты подошли к Лобному месту, уселись и развернули плакаты, как со всех сторон к ним бросились агенты КГБ, как они избивали демонстрантов, как Павел, чтобы подчеркнуть, что он сопротивления не оказывает, поднял руки вверх, держа в правой руке портфель.

Я представляю, как Решату, с его восточным характером было трудно удержаться, чтобы не броситься на помощь друзьям. Он с возмущением рассказывал, как жестоко избивали их, не сопротивлявшихся, особенно Виктора Файнберга. Набросившийся на него КГБист орал: "Ах, ты, жидовская морда. Давно я за тобой гоняюсь". Решат сказал: "Я чуть не бросился на этого подонка. Я б ему показал "жидовскую морду", но Павел все время смотрел на меня. И я понял, что мои свидетельства нужнее. В общем я подтверждаю: никакого сопротивления со стороны демонстрантов не было. Движения в этом районе тоже не было никакого, но демонстрантов арестовали".

Эти сведения Решат привез мне 26-го. Слушая его, я понял: надо в Москву. Надо обсудить с друзьями, как организовать защиту демонстрантов и защиту Чехословакии.

Я пошел за расчетом, Решат за билетами на ближайший возможный поезд. 27-го мы в 11 с чем-то выехали из Симферополя, 28-го были дома, в Москве. Поездка, как поездка. Ее можно бы и не упоминать, если бы не одно событие, мелкое на вид, но ярко характеризующее нашу жизнь. Речь вот о чем. За нами, как и в 1966 году в Крым приехали наши "топтуны", то есть секретные агенты КГБ, прикрепленные к нашей семье для слежения за нею. В 1966 году их было, как я уже писал двое молодцов спортивного вида. И то ли они переутомились, лежа на пляжном песочке, пока я таскал ящики на овощной базе, то ли возросло значение "полезной" деятельности КГБ, но в этот раз для наблюдений за нами послали четверых, вернее, две пары, каждая из которых либо исполняли роль мужа и жены в порядке служебного задания, либо и были мужем и женой, которые так болели за безопасность государства, что оба пошли служить ему верой и правдой.

Но как бы там ни было, Зинаида Михайловна, прибыв в Ялту, почти сразу обнаружила всех четырех и показала их мне. Когда мы приехали 28-го августа на вокзал в Симферополь, Зинаида сказала: "А наши "опекуны", неужели прошляпили? Я их что-то не вижу".

- Возможно, - сказал я. Мне они были "до лампочки", поэтому я их никогда не видел, как не видел и теперь.

Вскоре объявили посадку. Мы заняли свое купе и Зинаида вышла в коридор. Через несколько минут она вернулась: "Кажется, нашлись наши. Проводник освобождает соседнее с нашим купе". Подошло время отхода поезда. Но он не отходит. Прошло 10 минут, 15, 20, и вдруг в тамбур вбрасывается огромный чемодан, затем идут чемоданы поменьше, и за ними запотевшие, запыхавшиеся "наши" две пары. Вваливаются в освобожденное рядом с нашим купе. Зинаида, презрительно глядя на них прямо в лицо, говорит: "Проспали! Шляпы!" Они, ничего "не слыша", скрываются в купе. Поезд трогается. Вот он "истинный социализм". Ради простых, да к тому же проспавших филеров нарушается график поездов. Пусть бы попробовал задержать поезд директор крупнейшего промышленного предприятия. О рядовом же труженике просто говорить смешно. Вот и решайте, кто хозяйничает в этой стране.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});