Дети войны. Народная книга памяти - Коллектив авторов

Проходим мы по улице Красноармейской, пересекаем Ульяновскую, и тут слева – станкостроительный завод им. Кирова. И где-то поближе к перекрестку, у излучины Свислочи, уже стояли колонны партизан. Все стояли в одном направлении, перед партизанским строем – небольшая трибуна. На трибуне стояли с десяток человек – в форме и без формы. Мы вообще-то не знали никого. Но среди партизан говорили: вот там маршал Рокоссовский! Потому что слава Рокоссовского среди партизан ходила. Это потом мы узнали, что этого полководца на трибуне не было, но тогда мы все были уверены – Рокоссовский принимает партизанский парад.

Выстроились. Подали команду: «Шагом марш!» И колонны одна за другой пошли. Появилось у нас и знамя, изготовленное, видимо, на скорую руку. До этого я бригадного знамени никогда не видел. Первая колонна – минские партизаны, Минской области. За одним из отрядов шел… обыкновенный козел, на рога которого была нацеплена немецкая офицерская фуражка. Все смеялись, конечно.

С трибуны звучали слова приветствия: «Да здравствуют партизаны Минской области!» Потом Гомельской, Могилевской… Все кричали: «Ура!» Никого из посторонних, из местного населения, на этом параде не было. Возле трибуны – да, стояли, но немного. Это было чистое поле, никаких строений вокруг. Партизанский парад проходил на Минском ипподроме. Прошли мимо трибуны и мы. И, наверное, тогда и поняли, что жизнь партизанская закончилась…

После парада – назад, на Мясникова. К строю подошла группа офицеров. Мы же не знали родов войск тогда. Для нас офицер в погонах – это чуть ли не белогвардеец, мы же не видели советских офицеров этих. Стали подходить, отсчитывали: сто человек, двести человек… Эти сюда, эти туда. В строю говорили: эти, наверное, поедут учиться, молодые же все. А вот тех – в пограничники, что ли… К нам подходят, отсчитали двести человек, говорят: ДРУД! Оказывается, дивизион регулирования уличного движения, милиция. Еще семьсот распределили по Минску. Я вам скажу, никого из наших партизан я больше не встречал. Все они попали под Кенигсберг, и многие без фронтового опыта и погибли там…

Разуваться в партизанском отряде было запрещено

Кононович Анатолий Леонтьевич, 1928 г. р

Я воевал в партизанском отряде имени Суворова. В настоящее время живу в Минске.

В деревнях было сложно жить, потому что немцы налетали на деревню и уничтожали ее. Перешли в лес. Этот лес был пересеченный, с болотом. Потому что, если бы ровный был, то танки могли бы до нас добраться…

Рыли землянки. Лес на месте был, его брали кругляком. Бревна никто не тесал, только ветки и сучья обрубали. Клали одно на другое, связывали, брали в замок такой… Землянки были длинные такие, чтобы можно было коридорчик иметь, а рядом – нары, из бревен поменьше. На них и спали.

Землянки маскировались так, чтобы сверху смотрелось как земля, чтобы ничего не было видно. Сделали накат – засыпали землей, сделали крышу – уложили дерном, ветками, чтобы сровнять ландшафт… К тому же надо было сделать так, чтобы с потолка в глаза не сыпался песок. Пошли в деревню, насобирали у крестьян радюшек[23], подбили ими потолок, и песок перестал сыпаться. Правда, до тех пор, пока не высох. Землянка же отапливалась, бочка железная стояла, вывели камин наружу. Топили. И песок высох, стал мелким и начал просыпаться через эту радюшку.

Под кухню приспособили шалаш такой. Помню как-то зимой пришли с задания. Голодные же все. А в этом шалаше корову подвесили. Мы топором кусок этой говядины отрубили, порубили на мелкие кусочки, с луком перемешали, зажарили на сковороде эти котлеты без сала и без хлеба и соли съели…

Спали не раздеваясь. Вот как надел этот кожух, так его зимой таскаешь каждый день и летом бросить не можешь. Потому что брось – другого не будет, а зима снова придет. Значит, человек все время должен эту тяжесть носить. А температура тридцать градусов летом, и тридцать градусов зимой.

Спали не раздеваясь. Вот как надел этот кожух, так его зимой таскаешь каждый день и летом бросить не можешь. Потому что брось – другого не будет, а зима снова придет. Значит, человек все время должен эту тяжесть носить. А температура тридцать градусов летом и тридцать градусов зимой.

Разуваться запрещалось даже в отряде. Все время в обуви. Если удавалось где-то снять сапоги, просушить портянки, то сразу опять надевай… Все время в обуви.

Вши донимали. Сначала же никто не мылся! Я до 43 года вообще в хате нигде не был! Так мы как делали: рубашку над костром крутили, вши трещат и падают в огонь. А вот с кожуха вшу не выгонишь никаким образом. Единственный выход – зарыть кожух в землю, а краешек небольшой оставить снаружи. Вши со всего кожуха соберутся на него. Потом взял топориком отрубил этот кусок полы – и в огонь. Все, откапывай кожух, какое-то время проходишь…

….Это было в начале марта 44 года, освобождение скоро, а у нас тиф начался в отряде. И я тоже в землянке лежал, вторым, кажется, заболел. Заходит комиссар и говорит врачу – он с ней жил, как с женой: «Мария, собирай все свое, мы должны уходить, немцы наступают на наш лагерь с танками». И она ему: «А этих куда?» Он: «Этих придется взорвать». Я притаился. Решил молчать… В это время где-то вдалеке взрыв – один, другой… Кто-то прибежал, говорит: отбой, немцы не пошли дальше, они потеряли 3 танка. Так я остался жить.

Все деревни сдавали партизанам продналог

Микульчик Евгений Васильевич, 1934 г. р

Связной партизанского отряда имени Чапаева (партизанская бригада «Пламя»). Живет в Минске.

Где-то на четвертый день войны в нашу деревню вошла колонна немцев. Нашлась одна семья, которая вышла их встречать с хлебом-солью. К ним первым и пошли. Скомандовали открыть ворота, въехала грузовая машина. С кузова попрыгали солдаты и начали ловить свиней, кур и грузить в машину. Хозяин запротестовал, стал что-то объяснять, а солдат, который в кузове принимал всю эту живность, как двинет ему сапогом в лицо. Вот они, твои освободители!

И так в каждом дворе. У нас был приличный подсвинок. Мой отец стал просить, чтобы не забирали, большая семья. А немец достал пистолет, выстрелил в ухо кабанчику, бросили тушу в машину и уехали.

Тут же начали в реку Свислочь бросать гранаты, рыбу глушить. Мы тогда не понимали, и сейчас я не могу понять: зачем? Вода стала белая-белая от рыбы. Тогда рыбы в Свислочи очень много было. Плотва, лещи, сомы, щука… Рыбу вилами грузили в машины и вывозили. Потом эта рыба разлагалась, гнила там… Как через деревню немецкая часть идет, так грабеж.

Немцы начали в реку Свислочь бросать гранаты, рыбу глушить. Мы тогда не понимали, и сейчас я не могу понять: зачем? Вода стала белая-белая от рыбы. Рыбу вилами грузили в машины и вывозили. Потом эта рыба разлагалась, гнила…