Радуга тяготения - Томас Пинчон

Гигантская белая муха: эрегированный пенис жужжит в белом кружеве, запекшись кровью или спермою. Кружева смерти — подвенечный убор для мальчика. Его гладкие ступни стянуты вместе и обуты в белые атласные туфли с белыми бантиками. Красные соски стоят торчком. Золотая поросль на спине, германский золотой сплав, от бледно-желтого к белому, лежит симметрично вокруг хребта, дугами, тонкими и завитыми, точно изгибы отпечатка пальца, точно железные опилки на магнитных силовых линиях. Каждая веснушка, каждая родинка — темная, четко расположенная аномалия поля. На загривке проступает пот. Во рту кляп — белая лайковая перчатка. О символизме Вайссман сегодня позаботился. Перчатка — женский эквивалент Руки Славы, коей домушники освещают себе дорогу в ваш дом: свеча в руке мертвеца, что торчит, как заторчат все ваши ткани, когда язык Смерти, хозяйки вашей, восхитительно коснется вас впервые. Перчатка — каверна, куда входит Рука; 00000 — утроба, куда возвращается Готтфрид.

Запихнуть его туда. Не прокрустово ложе, нет, — оно подлажено его принять. Эти двое, мальчик и Ракета, спроектированы друг для друга. Как прекрасно изогнут ее стальной круп… мальчик отлично помещается. Они спарены, «Шварцгерэт» и смежный высший агрегат. Нагие члены его сплетены в металлических путах, а вокруг топливо, окислитель, парогазопроводы, силовая рама двигателя, воздушные баллоны высокого давления, выхлопная труба, парогазогенератор, баки, отводы, клапаны… и один из этих клапанов, одна контрольная точка, один датчик давления — искомый, подлинный клитор, напрямую подключенный к нервной системе 00000. Ты без труда раскроешь ее секреты, Готтфрид. Найди зону любви, лижи, целуй… время у тебя есть — еще несколько минут. Под щекою леденяще струится жидкий кислород — морозный скелет, что обожжет тебя до бесчувствия. Потом и пламя разгорится. Засветится Печь, для которой мы тебя откармливали. А вот и сержант приволок Zündkreuz[404]. Пиротехнический Крест, что запалит тебя в дорогу. Солдаты стоят навытяжку. Готовься, Либхен.

ОБОРУДОВАНИЕ

Ему подарили окошко из искусственного сапфира, четыре дюйма в ширину, выращен «ИГ» в 1942-м, такой грушевидный гриб с добавкой кобальта, чтоб оттенок получился зеленоватый, очень жароустойчив, для большинства видимых частот прозрачен; небо и облака за ним искажены, но эдак мило, как за Ochsen-Augen[405] в бабушкины времена, когда не было оконных стекол…

Испаряющийся кислород отчасти направляется в имиколексовую скорлупу Готтфрида. В ухо Готтфриду хирургически вживлен крошечный динамик. Он блестит красивой сережкой. Передача данных идет через систему радиоуправления, и некоторое время вместе с коррекцией погрешностей Ракете будет коммутироваться речь Вайссмана. Но обратного канала от Готтфрида к земле нет. Никто не узнает точно, когда наступит смерть.

ТЕМА ПОГОНИ

Наконец-то, после безупречной карьеры, полной вскриков «Боже всемогущий, мы опоздали!» — всегда с намеком на усмешку, снисходительно, для проформы, поскольку, разумеется, он никогда не опаздывает, всегда бывает отсрочка, ошибка очередного растяпы, нанятого Желтолицым Врагом, а в худшем случае возле тела обнаруживается важная улика — теперь сэр Денис Нэйленд Смит все-таки, боже всемогущий, опоздает.

Супермен слетит сапогами вперед на безлюдную поляну, где пусковой стол-установщик медленно выдыхает масло сквозь протечку в уплотнении, из деревьев выжата смола, горькая манна сего горчайшего из странствий. Цвета суперменского плаща поблекнут на полуденном солнце, кудри героя окрасит первая седина. Филипа Марлоу одолеет ужасная мигрень, и он рефлекторно потянется к фляге ржаного в кармане пиджака, затосковав по ажурным балконам Брэдбери-билдинга.

У Подводника и его многоязыкой банды случится проблема с батареями. Пластикмен заблудится в имиколексовых цепях, и топологи по всей Зоне нарушат уговор и прекратят выплаты по его гонорарным чекам («совершенно деформируемый», ага!) Шпорами высекая кровь из белой шкуры жеребца, Одинокий Рейнджер прискачет во главе поисковой партии — а его молодой друг, наивный Дэн, болтается на ветке, подвешенный за сломанную шею. (Даст бог, Тонто натянет призрачную рубаху, отыщет где-нибудь потухшее кострище — посидеть рядом, ножик поточить.)

«Слишком поздно» не закладывалось в их программы. На миг их рассудок повисает на волоске — но потом все закончилось, уф-ф, мы снова в пути, снова в «Ежедневная планета». Да Джимми, кажется, то был день, когда я столкнулся с этой сингулярностью, несколько секунд абсолютной тайны… знаешь Джимми, время — странная штука время… Найдется тысяча способов забыть. Герои станут жить дальше, их выпнут повыше, чтоб следили за развитием молодого и способного центрового персонала, и они будут смотреть, как распадается их система, а такие вот сингулярности множатся как грибы, провозглашая очередное освобождение от ткани стародавних времен, и они будут звать это раком и не понимать, куда все катится и что все это значит, Джимми…

Теперь ему, оказывается, не хватает собак. Кто бы мог подумать, что он будет скучать по стае слюнявых дворняжек? Но здесь, в Субминистерстве — ни запахов, ни касаний. Одно время сенсорная депривация дразнила его любопытство. Одно время он каждый день старательно описывал изменения в своей физиологии. Но это главным образом в память о Павлове — тот на смертном одре описывал себя до последней минуты. У Стрелмана — всего-навсего привычка, ретронаукообразие: последний раз оглянуться на дверь в Стокгольм, что захлопывается за ним навсегда. Он стал пропускать дни, потом и вовсе бросил. Он подписывал отчеты, он заведовал. Ездил по Англии, потом за границу, искал молодые таланты. Изредка в лицах Мохлуна и прочих он читал рефлекс, о котором не дозволял себе грезить: терпимость властей предержащих к тому, кто так и не Сделал Свой Ход — или же сделал неверный. Разумеется, творческие задачи все же попадаются до сих пор…

Ну что же, он теперь бывший ученый — он не проникнет Вглубь настолько, чтоб заводить речь о Боге, не станет, румяный и седой обаятельный чудак, витийствовать с высот Лауреатства — нет ему теперь останутся лишь Причина и Следствие да прочий стерильный мединвентарь… не засияют его минеральные коридоры. Пребудут того же нейтрального безымянного цвета отсюда и до последней камеры, до идеально отрепетированной сцены, которую он все-таки там сыграет…

ОБРАТНЫЙ ОТСЧЕТ

Обратный отсчет в его нынешнем виде, 10-9-8-u. s. w., в 1929-м изобрел Фриц Ланг для «Die Frau im Mond» на студии «Уфа». Вставил в сцену запуска, чтоб вышло напряженнее. «Очередной мой „штрих“, черт бы его побрал», — так выразился Фриц Ланг.

— В минуту Творения, — объясняет представитель каббалистов Стив Эдельман, — Бог послал в пустоту энергетический импульс. Этот импульс тотчас разветвился и разделился на десять отдельных сфер или эманаций, соответствующих числам от 1 до 10. Означенные сферы известны под названием Сфирот. Дабы вернуться к Богу, душа должна одолеть каждую Сфиру, в обратном порядке, от десятой к первой. Вооружившись магией и верой, каббалисты отправились завоевывать Сфирот. Многие каббалистические тайны связаны с успешным завершением этого похода… А Сфирот, надо отметить, складываются в схему, которая зовется Древом Жизни. Оно же — тело Божества. Десять сфер соединены 22 дорогами. Каждая дорога соответствует букве еврейского алфавита и карте из Старших арканов таро. Посему обратный отсчет Ракеты на первый взгляд представляется последовательным, но в действительности скрывает Древо Жизни, каковое следует постигать разом, целиком, параллельно… Одни Сфирот активны, или же маскулинны, другие пассивны, то есть женственны. Однако само Древо цельно, и корни его располагаются непосредственно на Bodenplatte. Это ось особой Земли, новый промысел, порожденный Великим Запуском.

— Но но с новой осью, новым вращением Земли, — соображает гость, — что же будет с астрологией?

— Знаки поменяются, идиот, — рявкает Эдельман и тянется к «семейной» банке торазина. Он так пристрастился к этому успокоительному наркотику, что лицо его потемнело до пугающего аспидно-фиолетового. Здесь, где все прочие загорелы и красноглазы от того или иного раздражителя, Эдельман — диковина. Его дети, озорные дьяволята, в последнее время полюбили добавлять в папину банку с торазином таблеточные конденсаторы из выброшенных транзисторов. На папин невнимательный взгляд, разница едва ли была заметна, а потому некоторое время Эдельман полагал, будто у него выработалась переносимость, а Бездна подкралась невыносимо близко, на расстояние какого-то случая — сирена на улице, самолет урчит, кружа над аэродромом, — но, к счастью, его супруга вовремя раскрыла детскую шкоду, и теперь, прежде чем глотать, Эдельман ищет на торазине улики — проводки, букву «мю» и цифры.